Разговоры велись, в основном, вокруг Москвы и института. Ромка, вспомнив о своих прямых общественных обязанностях, сел с Мишкой создавать стенную газету. Передовицу быстро, нисколько не задумываясь, написал Стас.
Она называлась «Все силы — уборке» и подозрительно смахивала на аналогичную статью в районной газете.
— Так должно и быть, — безапелляционно заявил в ответ на сомнение редколлегии Стас. — Иначе какая же это передовица?
Фельетон взялся писать. Светик.
— Если про меня — не пропущу! — свирепо вытаращил на него глаза Мишка. — Я — тоже член редколлегии!
Хотя Светик отпирался, но по его лукавым глазам чувствовалось, что Мишка недалек от истины.
— А что еще в газету поместим? — спросил Рамка, отвлекая его внимание от фельетона.
— Ну, кому что снится!
— Старо! А потом это обычно в новогодний номер!
— Старик, надо ломать традиции.
Ромка, по-прежнему не убежденный, спросил Василия, уютно устроившегося у раскаленной печи и углубленно изучающего пожелтевший журнал «Птицеводство»:
— Вась, как ты считаешь, что в стенгазету надо?
— Фельетон есть?
— Будет.
— Тогда научную статью, — Василий поднял палец. — Для равновесия. Чуешь?
— А про что научную статью?
— Про что угодно. Про озеро Лох-Несс, например.
— Так про него сто раз писали.
— Напиши сто первый, все равно интересно, — резонно заметил Василий.
— Уж лучше на историческую тему, — решил Ромка. — Пожалуй, я свою теорию изложу.
— Ты? — поразился Михаил. — У тебя есть теория? Интересно какая?
— Философская, — гордо изрек Ромка. — Про спираль. Я ее еще весной открыл.
— Про спираль? — недоумевал Михаил.
— Ну, да. Что общественное развитие идет вверх не прямо, а по спирали.
— Это закон отрицания, — вмешался более грамотный Василий, уже сдавший диамат.
— Не знаю, мы этот закон не проходили, — отрекся Ромка. — У меня свой, мною лично придуманный.
— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался Василий. — Люблю поспорить!
— Значит, так, — Ромка сел на стол, забыв про стенгазету, и, болтая нотами, начал: — В каждом общественном строе есть свои формы правления, так?
— Ну, допустим, — не понимая, куда он клонит, согласился Василий.
— Так вот они совпадают, только становятся другого качества.
— Кто они, что совпадает? — продолжал не понимать Василий.
— Ну, формы правления же. Приведу пример. При рабовладельческом строе была диктатура?
— Была.
— И у нас диктатура, только не какой-то кучки или одной личности, а пролетариата.
— Можно согласиться. Но кроме рабовладельческого строя есть еще феодализм и капитализм.
— Пожалуйста. При феодализме диктатура — это абсолютная монархия. А при капитализме — фашизм. Гитлер, Муссолини.
Василий почесал в затылке:
— Значит, король — диктатор?
— Конечно! Вспомни Людовика Каторза. «Король — солнце». Уж куда дальше! И с демократией так же.
— Что с демократией? — насторожился Василий.
— В рабовладельческом строе была демократия? Афины, например?
— Ну, была.
— Так. Есть так называемая буржуазная демократия, которой пользуется практически правящая верхушка, так?
— Допустим.
— И есть наша демократия — абсолютного большинства.
— Не спорю. А как же феодализм?
Ромка запнулся, а потом его лицо просияло.
— Ну, как же! Феодальная раздробленность.
— Какая же это демократия? — сбычился Василий.
— Очень просто. Феодалы были все равны, потому и раздробленность.
— Демос — народ, кратос — власть! — взревел Василий. — Не знаешь, что слово «демократия» обозначает!
— Скажи мне, Васенька, слово «демократия», какого происхождения? — елейным голосом спросил Ромка. — Греческого?
— Конечно! — враждебно на него поглядывая, нехотя согласился Василий.
— И родилось это понятие, если не ошибаюсь, в Афинах?
— В Афинах, — выдавил из себя Василий.
— Так какая же это власть народа, — торжествующе заорал Ромка, — когда у каждого свободного гражданина в Афинах были рабы? Они, как известно, в управлении не участвовали, а были бессловесной машиной. Значит, что?
— Что? — опешил Василий.
— Значит, демократия — это равенство среди граждан правящего класса. А потому феодальная раздробленность — тоже демократия.
— Нет! — заорал Василий.
— Да! — так же громко ответил Ромка. И оба вперились в друг друга глазами.