— Вот это дорогое всем нам слово, — показывала Татьяна Ивановна крупные буквы на доске. — Всем видно? Читайте!
И все хором по слогам пропели:
— СВОБОДА.
В сенях у самой двери опять кто-то затопал, и слышно было, как по стене шарит рукой. Отыскав ручку, он дергал примерзшую дверь. Она распахнулась только после того, как кто-то ударил в нее ногой. В густых клубах пара на пороге стоял дед Матвей. Пока он, поскальзываясь, прикрывал дверь, едва не погасла лучина. Отделившийся от нее уголек упал в воду, и пламя, стрельнув еще раз угольком, воспрянуло, освещая его заячий вытертый, в соломенных остьях треух, насунутый на правый глаз. Редкая седая бороденка торчала из-под надорванного ворота кожуха кверху, прикрывая беззубый рот. Им он, как рыба на берегу, хватал воздух, желая что-то сказать. Собравшись с силами, он взволнованно, срывающимся голосом выкрикнул:
— Ббра-аа-тцы!.. — и замолк, не в силах говорить. — Ббра-аа-т-цы! — повторил дед Матвей свой отчаянный и горестный крик, срывая дрожащей рукой с головы треух.
Мы с братом смотрели на растерянного, словно бы пьяного деда Матвея, а он, помедлив, зашмыгал, как маленький ребенок, носом, заплакал и, всхлипывая, пробормотал:
— Бб-ра-аа-т-цы!.. Ле-ее-нин помер…
Чей-то вздох проглотил пламя, и над красноватым угольком лучины еще некоторое время струился дымок. С чьих-то колен упала колодка с лаптем и гулко ударилась об пол. Из чьих-то рук выскользнул грифель и покатился по полу. Перестали жужжать и вертеться прялки у матери с сестрой. Все стихло, замерло, наступила жуткая, свалившаяся на всех нас невесть откуда, самая что ни на есть темная, мертвая тишина. Ни дыхания, ни движения. Только проемы окон светились изморозью, играя желтоватым отблеском горевшей на переднем полке, у прялок, коптилки. Потом тоскливо и нудно завыло в трубе, и было слышно, как бьется у окна пурга.
— Отколь узнал? — тихо спросил дед Карп.
— Сам Васюк сказывал. Только из городу на своем гнедом. В волков из обреза палил…
— Внучек, Гришаня, кто помер-то в такую лютость?
— Молчи, бабуль.
— Да ты молви словечко.
С трудом, словно поднимая на плечах страшную тяжесть, встал отец.
Он прижег лучину от коптилки и вставил ее в треножник.
Пламя осветило сумрачные, исхудалые, заросшие лица мужиков. Все сидели приглушенные недоброй вестью, которую принес дед Матвей. И он, словно бы виноватый в этой великой для всего мира беде, шмыгал распухшим носом, жевал пустым ртом, и в его красновеких глазах блестели слезы, а наискосок по лицу и лысине зиял кроваво-сизый рубец.
— Бра-аа-тцы! — тихо простонал он и вознегодовал: — Што-ш это творится на белом свете? Поперву стреляли и раз и другой, слава богу, выжил. А теперича на… помер…
— Ээ, да што там бог! Ослеп разве и не видит, что осьмой десяток жизни сканчиваю, бабка на печи — девятый доживает, а нам смертушки нет и нет, — не сдержался дед Карп. Передохнул и, сокрушенно качая крупной головой, произнес: — Ему бы, нашему Ильичу, жить бы да жить к мужицкой радости…
Опять молчание и тяжелая, до слез, тишина. Татьяна Ивановна отошла к порогу и, уткнувшись лицом в чей-то кожух, беззвучно заплакала.
— Может, дед Матвей, ослышался? — с надеждой произнес Иван.
— Кабы-ыы! Я своим ушам не поверил, переспросил у Васюка, а он-то, ей-ей, нехристь, как заорет, заматерится… Да, да, говорит, помер… Отхозяйничала голытьба! Ды как полыхнет кнутом… Во-оо! Сам документик на личности имею.
Тут только и заметили, как разукрашено лицо деда Матвея.
— Надо в город, мужики, — словно очнувшись, произнес отец. — Разузнать как след… И это, — отец кивнул в сторону деда, — спущать нельзя. Не то верх возьмут — силу почувствуют, замордуют.
— Миша, волки ведь, вьюга, холодина — одному в такую даль неможно, — вступила в разговор мать, понимая, что отговорить его не удастся, — а вдвоем-троем — надежнее.
— Опасны не четвероногие, а двуногие волки: мироны да васюки. Доберутся — деревню изничтожат, округу под себя подомнут.
В ночь отец, Иван и Данила выехали на нашем вороном в город, навязав жгуты соломы, чтобы жечь их вместо факелов.
Жители села, взбудораженные страшной вестью, не спали ночь. Разговаривали шепотом. На другой день в деревне обедов не готовили, занятие в школе отменили, и мы, школьники, то и дело бегали за околицу, на дорогу, с тревогой всматривались вдаль — не едут ли наши.
В то памятное предвечерье, когда за громоздящиеся горы облаков кроваво закатывалось солнце, а морозным воздухом забивало дыхание и у ног струйками метался вымороженный, истертый в белую пыль снежок, когда стало доносить волчье разноголосье и быстро темнеть, по деревне редкой цепочкой пошли люди к нашей избе.