Бородатые люди тесно сидели по лавкам и кучно на полу. У всех были мрачные и задумчивые лица. И мне казалось, что все сказанное — это злое вранье Васюка и Ленин — жив.
В тревожную тишину ожидания, сомнений и надежд вполз слух: «Волки… напали волки». Он дошел до нас, и мы с братом рванулись к одежонке. Удержал дед Карп. Нам стало страшно. Мать вытирала тряпкой слезы, а соседка успокаивала:
— Не верь… Это Васюк злым языком сбрехал…
Томительно и жутко тянулось время. И сколько его прошло: вечность — никто не знал.
Изба не вмещала всех собравшихся, и люди стояли перед открытой дверью в сенях. Окна оттаяли и стыли холодным паром.
К глубокой полуночи с улицы донеслись крик, шум и голоса:
— Едут!.. Едут!..
Кто-то еще засветло обежал дворы и по капле насобирал керосину на многолинейную лампу, и теперь она ярко освещала сумрачные бородатые лица мужиков, баб в платках, учительницу у края стола, на котором лежал мой букварь, а на стене висел портрет Ленина в траурном венке из свежих лапок пахучей ели.
Пламя лампы, затрепетав, колыхнулось в стороны и выровнялось, высвечивая морозное серебро отцовой бороды и влажный блеск усталых, грустных глаз. За ним вошли Данила с Иваном, такие же заснеженные и усталые.
С них поснимали армяки и шубы и пропустили к столу, в передний угол. По их глазам и осунувшимся лицам все поняли: великое горе обрушилось на страну, на всех нас.
Иван, комкая буденовку, с дрожью в голосе начал:
— Граждане-товарищи!.. — его голос осекся. Все встали, опустив головы.
В скорби кончалась ночь. Тишину разбудила учительница.
— Товарищи! Пусть Ильича не стало. Но Ленин жив. Он жив и вечно будет жить в наших сердцах. Ленин — это наше завтра.
Татьяна Ивановна не смогла больше говорить, опустилась на лавку, и молчание было тягостным.
— А что делать-то? — донесся дрожащий голос из сеней.
Этот вопрос долго оставался без ответа. Иван посмотрел на Данилу, затем на отца.
Отец встал, простуженно откашлялся в кулак, переступил с ноги на ногу, ему куда легче было косить, молотить, чем речь держать, но все же собрался с мыслями, ответил:
— Спрашиваете, что делать? Иван тут вчера хорошие слова сказал: «Друг дружки держаться надоть». Я только добавлю: не мироедов васюков слушаться, а партии большевиков. Они есть в городе, будут и у нас в деревне. Партия, мужики, ноне и повсегда — это ЛЕНИН!..
Расходились, когда занимался рассвет, стих ветер и угомонилась поземка. Мороз сдал.
Элизабет ХААЗЕ
Одинокое подворье и дорога, убегающая от него, — такое увидеть не редкость. Но не часто встретишь на этой равнине холм, который как бы ловит эту дорогу, потихоньку втягивает ее наверх, до самой своей вершины, а потом опускает, так что мужчине, который стоит, прислонившись к садовой калитке, дороги больше не видно.
Каждое утро, часов в девять, Вильгельм Кон стоит у калитки и смотрит на дорогу. За холмом скрывается деревня, в которой теперь лишь изредка вспоминают о нем. В последний раз его видели там три года назад, на его золотой свадьбе.
А Вильгельм Кон деревни не забыл. Когда ветер дует в их сторону, от деревни доносится тарахтенье моторов тракторов, бой башенных часов, а иногда и тяжелый дух от свинарников. Сегодня задул суровый норд-ост. Он запорошил снежинками поле и забил ими глубокие колеи от телег на дороге.
Старик застегивает куртку из овечьей шерсти под самым горлом и переступает с ноги на ногу. Зима, которая, похоже, совсем собралась нагрянуть в гости, не должна лишить его радости, испытываемой им каждое утро. А вот и она! Маленькая темная точка на вершине холма, она быстро приближается. Это велосипедистка.
«Осторожнее на повороте, — думает старик, — в такую погоду там образовывается наледь». А ее заносит перед самой калиткой, но в последний момент она успевает выправить машину.
— Оп-пля! — кричит она весело. — Доброе утро, папаша Кон, — и улыбается из-под красной вязаной шапочки. — Ну, как жизнь молодая?
Остановившись, роется в почтальонской сумке, одной рукой придерживая велосипед.
— И кто только выдумал ватники, — ворчит старик, — пойди, разберись, у кого какая фигура…
— Ничего, доживем до лета, — отшучивается она. — Сегодня одни газеты, от детей ничего нет.
— А новости какие?
— От Клауса Витткоппа пришло письмо с границы. Пишет, что даже не ожидал, как там интересно. Труде Мартенс разродилась. Опять девчонкой! А Гейнц сказал, что в роддом к ней не пойдет. Как будто она виновата.