Однажды на танцах он целый вечер не спускал с нее глаз. И вдруг она, худенькая, хрупкая, с тяжелыми светлыми косами, оттягивающими голову назад, остановилась перед ним.
— Почему ты не танцуешь?
— Кто же станет плясать с калекой?
— Я.
Это стало как бы их помолвкой. С тех пор это недоброе слово, отравлявшее всю его юность, никогда в их доме вслух не произносилось. Лена как бы стерла его из памяти своим трудолюбием, вниманием, обходительностью. Но нежности между ними не было. Поначалу было нелегко жить без этого. Со временем он свыкся. А сегодня боль саднила его сердце, как встарь, потому что и слова ее и взгляд вскрыли старую рану. К тому же эти сомнения: правильно ли отпускать ее одну в абсолютную неизвестность? Правильно ли заставлять ее остаться? Вильгельм Кон не знал этого. Сбросил на бестарку последний мешок. От свинарника доносилось позвякивание ведер, хрюканье.
Лена кормит скотину.
Вильгельм Кон вывел из хлева вола, вынес упряжь, запряг. И тут на подворье появилась Лена. Удивилась:
— Что это значит?
— Семенной картофель. Тебе я оставляю бурого. — Вильгельм Кон посмотрел в сторону сарая, под крышей которого вот уже несколько дней стояла телега, груженная ящиками и мешками с домашним скарбом.
— Ты никак спятил? Сеяться? В такую пору?
Она смотрела на него, вся напрягшись, держа в руках пустые ведра из-под свиной похлебки. Он выдержал ее возмущенный взгляд. И в это время снова послышался гул канонады, гремело чуть подальше, чем вчера, но достаточно громко, и оба они вздрогнули. Увидев страх в ее глазах, он выпрямился и сказал как можно спокойнее:
— Вот именно, сейчас. Земля ждать не станет.
Он потянул за повод, и вол двинулся вперед, неуверенно переставляя ноги. Вильгельм услышал, как ведра Лены упали на камни, потом — ее быстрые шаги. Она вырвала у него повод из руки:
— Возьми бурого, он покрепче!
Он понял и пошел к сараю. Все в нем радовалось. Потом они ехали на восток. Это было доброе апрельское утро. Легкий ветер гнал по высокому небу белые облачка. Озимая рожь поднялась уже на высоту вытянутой руки над землей, над посевами кричала, кружа, пара канюков. Да, хорошее утро. Одно лишь тревожило: орудийные залпы, звук моторов с далекого шоссе и крики, иногда доносившиеся с порывами ветра. А самое тяжелое — молчание Лены. Выпрямившись, она сидела рядом с ним какая-то чужая в своем латаном пиджаке от костюма. Он пытался разговорить ее. Показал, как набухли почки на терновнике, сколько воды в придорожных канавах. Она даже не повернула головы. Кто не обращает внимания на вещи будничные, не воспримет и душевных признаний. Поэтому Вильгельм Кон проглотил все слова, которые скопились в нем, когда он грузил мешки на телегу и когда он так обрадовался, что она догнала его — теперь от этой радости не осталось и следа.
Когда они проезжали через небольшой смешанный лес, им пришлось сойти с телеги и взяться за колесные спицы. На одном из участков дорогу перепахали гусеницы танков — вот как близко к ним подошла война прошлой ночью!
Молча, уложили они картофелины в вырытые лунки, молча съели свои бутерброды, вспахали и пробороновали соседний участок. На полях вокруг — ни души. Вид на шоссе им заслонял лесок. Небо начали затягивать тучи, и с каждым часом оно, казалось, опускалось все ниже. Орудийный гул набухал. Все чувства и ощущения спрессовались вдруг в одно: ощущение неминуемой страшной угрозы. И Вильгельм Кон был рад, что может повернуть вола и ехать восвояси.
У того же перепаханного места в лесочке они опять сошли с телеги. Вильгельму почудилось, что он услышал чей-то стон. Прислушался — нет, все тихо. Они перетащили телегу через перепаханную полосу. И снова раздался стон — на сей раз явственно. Лена тоже насторожилась, прислушалась. Он передал ей повод. Слева шумели на ветру молодые буки и березки. За грудой слежавшихся сухих листьев он увидел мужчину — солдата в коричневой гимнастерке.
Сердце Вильгельма Кона колотилось так, что вот-вот и разорвется. Подошел поближе. Над правым бедром гимнастерка была в замерзшей крови. Мужчина открыл глаза и сразу снова закрыл.
— Воды, — прошептал он.
У него бледное, узкое мальчишечье лицо.
— Вода… Вода… гут, — говорил когда-то Николай.
Вильгельму Кону было четырнадцать, когда его рука попала в машину для мелкой сечки соломы. Мать, оставшаяся одна с четырьмя детьми, не смогла пойти с ним к врачу: надо еще коров подоить, а одна из них с минуты на минуту отелится. Она послала с ним Николая, военнопленного. Он сидел рядом с Вильгельмом на телеге, крепко прижав его к себе, не то подросток свалился бы от боли. Время от времени доставал из кармана фляжку: