Усатый подтолкнул его автоматом: показывай, мол. Двух солдат он поставил у ворот, двух других — за углом дома. Когда Вильгельм Кон не сразу справился с тяжелым засовом, солдат легко сорвал его.
Вильгельм освобождал проход в соломе, а солдаты не спускали с него глаз. Усатый что-то крикнул и, лишь услышав ответ, опустил оружие. Еще два-три слова, и на лице его появилось выражение радости; это же чувство осветило и лица остальных. Раздался короткий приказ усатого, и солдаты выбежали из сарая. Один из них стал с автоматом у входа в дом, другой побежал к воротам и что-то громко крикнул. Возвращаясь, он снимал на ходу плащ-палатку. Вместе с ним во двор ввалилось еще много солдат.
Позднее Вильгельм Кон пытался разобраться в тех постоянно менявшихся чувствах, которые владели им в тот богатый событиями день. Как он удивился глубокому молчанию, наступившему в момент, когда раненого выносили на плащ-палатке. И как испугался, когда стены сарая задрожали от троекратного «Ура!» — это после того, как раненый улыбнулся. И как он поразился, когда все начали обнимать и целовать раненого, будто это был самый близкий им человек.
А потом во дворе началась суета. Кто-то в мгновение ока разложил костер, а над ним повесил закопченный котел. У колодца толпились солдаты, стаскивавшие с себя гимнастерки.
Вильгельм, чувствовавший себя лишним здесь, направился было к дому. В сарае санитар как раз натягивал на раненого гимнастерку после перевязки. Раненый жестом подозвал Вильгельма к себе. Он вместе с другими, которых тоже перевязывали, сидел на соломе.
— Михаил, — сказал он, притянув Вильгельма к себе.
Вильгельм назвался и удивился тому, каким чужим показалось ему это имя, произнесенное устами Михаила.
Отсюда можно было обозревать все подворье. Над костром на металлическом пруте жарился сейчас поросенок. Солдат доставал из котла черпаком какую-то сладковатую жидкость и разливал ее в оловянную посуду. Вильгельму тоже досталась миска этого горячего пахучего варева. А после по кругу пошла бутылка с прозрачной жидкостью — это когда уже было готово жаркое. От Вильгельма Кона не ускользнуло выражение любопытства на лицах солдат, когда очередь выпить дошла до него. Он отхлебнул приличный глоток и тут же зашелся в кашле. Но какие могли быть обиды: все вокруг смеялись от всего сердца! Кто-то похлопал его по спине, а другой ободряюще сказал: — Ничего, научишься!
Откуда ни возьмись появилась гармошка. Прозвучали первые аккорды, а потом солдаты затянули песню, сначала грустную, а потом все более и более живую — у Вильгельма даже дух перехватило от силы этой песни. А закончилась она так же тихо, как и началась. Посидели, покурили. Потом гармонист заиграл снова, и была эта мелодия задорной, в круг выскочил молодой белобрысый паренек, пошел ходить вокруг костра, приседая и высоко выбрасывая ноги. За ним — еще двое. А Вильгельм вместе с остальными хлопал в такт, то в ладоши, а то, как остальные, себя по бедрам.
Тут у подворья остановилась зеленоватая санитарная машина, и Вильгельм сразу узнал санитара, перевязывавшего раненых, а рядом с ним вышагивал приземистый офицер с прической-ежиком и широкой орденской колодкой на груди. Когда они приблизились, Вильгельм встал. Офицер смерил его быстрым испытывающим взглядом и, указав на левую руку, спросил:
— Ранение?..
— Нет, это еще в детстве, — покачал головой Вильгельм. — Солому рубил…