Вильгельм Кон тяжело дышит, пальцы его вжимаются в кожу животного; жаль, что трубку он оставил на столе, — сейчас бы покурить.
Потом Вильгельм подкладывает соломы в ясли. Вот его решение: Лене он о статье, как ни жаль, ничего не скажет. К чему ворошить былое? Или даже вызвать ссору? Вильгельм Кон возвращается в дом, вполне обретя спокойствие.
За столом с газетой в руках сидит Лена:
— Послушай, а русский из этой статьи — это не наш Михаил?
Вильгельм Кон кивает. Как молодо выглядит еще Лена: у нее и румянец на щеках, и взгляд искрится…
— И ты хочешь, чтобы мы ответили?
— Конечно. Побывали бы на людях, я могла бы опять надеть мое серое шелковое платье с золотой брошью, которую мне подарили дети, и потом… — она умолкает, потому что муж с отсутствующим лицом придвигает свой стул к столу и с тяжелым вздохом усаживается. Она испуганно смотрит на него.
— Лена, — говорит он проникновенно, — ты поразмысли-ка! Ведь пионеры захотят узнать все подробности о том дне. Смогла бы ты им все рассказать, Лена? Все до конца?
Взгляд Лены темнеет. Первая радость от встречи со знакомым именем как-то притушила в ней воспоминания о тех нелегких днях. О ее страхе, о ее сомнениях. А сейчас все это к ней вернулось, и, помолчав несколько минут, она говорит:
— Нет, конечно, не обо всем…
— Вот видишь, — кивает Вильгельм спокойно. — Пойди, принеси суп.
Лена поднимается из-за стола, стоит, опустив веки. А потом вдруг улыбается. Удивительная эта улыбка! Лена делает два шага к нему и произносит:
— Да, ты всегда был лучше меня… выше… — и прижимает к себе искалеченную руку Вильгельма.
«Это впервые», — думает ее муж. Берет газету, аккуратно складывает ее, разглаживает. Он все еще ощущает ее, Лены, нежное прикосновение и знает, что отныне он будет ощущать его всегда.
Лена ставит перед ним тарелку дымящегося горохового супа.
«Да, — думает Вильгельм Кон, — пощупать своими руками коробочки хлопка — это было бы совсем неплохо».
Михаил БРОДИН
«…Сразу после школы в МАИ?» — «На третий год». — «Заваливал?» — «Не поступал». — «Ясно: догрызал гранит школьной программы». — «Мимо». — «Что ж делал целых два года?» — «По лугам и перелескам бродил». — «Хохмишь?» — «Натурально. Пастухом работал в колхозе».
Он был подпаском у Василия Григорьевича Кораблина…
Даже в самую теплую летнюю ночь перед рассветом потянет тонким стылым ветерком. Василий Григорьевич по давней пастушьей выучке никогда не проспит той минуты.
На дворе еще мглисто, крупными опаловыми каплями блестит на траве роса, и за шагами тянутся темные, влажные следы-прогалы.
Придя на ферму, Василий Григорьевич отвязывает жеребца Сократа, гладит его по заиндевевшему серебристому крупу, седлает. Сократ приветливо и мягко пофыркивает. Смирно стоит под седлом.
Василий Григорьевич подъезжает к загону, открывает ворота. Наседая друг на друга, коровы валом валят в широкий проем. Протяжно и сонно мычат.
Подпасок Николай Рущилин стоит поодаль, метрах в пятидесяти от загона, — не дает стаду свернуть на проселок. Он глухо покрикивает и «стреляет» гибким, длинным, на вишневой рукоятке кнутом.
Полуторастаголовое стадо направляется в Дубки — самый дальний у подножия леса выпас.
Через четверть часа солнце проклюнулось на горизонте узкой малиновой горбушкой. Заалел реденький березовый колок, убегающий бело-черными стволами до самого леса.
Дальше стадо не стали гнать. Здесь, возле березовой рощицы, оно паслось до обеда. А около двух часов пополудни в Дубки подкатила полуторка — приехали доярки. Привезли бидоны, ведра. Коров согнали в тенистый перелесок. Началась дойка.
С этой машиной пастухам привезли свежего хлеба, щей, мяса, помидоров с огурцами. Доярки налили им по кринке парного молока.
А когда солнце, стоявшее в зените, двинулось под уклон, Кораблин и Рущилин погнали стадо в Вербилковскую пойму. Там теперь, знали пастухи, в некрутой заболоченной низине налилась густым, терпким соком осока.
— Тут гляди повнимательнее, — подъехав к подпаску, напомнил Василий Григорьевич.
Перелесок, каким они гнали стадо, соединялся с глухим смешанным лесом. Случалось, коровы отбивались от стада, забредали глубоко в чащобу. И исчезали бесследно.
Коля Рущилин кивнул, стал зорче поглядывать по сторонам. И вдруг заметил, как меж крепких ольховин слабо бьется корова.