— Василий Григорьевич! — крикнул подпасок.
— Вижу! — Кораблин потянул узду, развернул Сократа, пришпорил, и тот прямо с места крупным наметом пошел к ольшанику.
Молодая корова, зажатая стволами, пугливо таращила продолговатые лиловые глаза. Мычала. Кораблин ухватился за ствол, повис на нем. Но под худым его телом ольха не поддалась.
— Коль! — позвал он на помощь.
Вдвоем они развели стволы.
— Тоже ведь вот: разве старая корова полезла б в этакую рогатину, — сказал Василий Григорьевич. — Старая корова за версту обойдет всякое гиблое место.
— Чья ж это? — спросил Николай.
— Первотелка Полынкина-младшего, — определил Василий Григорьевич. — Тимоха Ядыкин опять, должно, пьяный пасет. Оставил корову, дурак! Гнать взашей давно надо бы пропойцу.
На истоптанной траве под ольхой они увидели темно-рыжие пятна. Переглянулись.
— Вначале билась, видать, сильно с испугу, — сказал Кораблин.
Он снова сел в седло, достал из сумки лассо. Светлая капроновая нить, остро блеснув на солнце, обвилась вокруг вздрогнувшей коровьей холки. Пастухи продезинфицировали пораненное вымя.
— Пускай нынче у нас попасется. Только поглядывай за ней, Николай, — сказал Василий Григорьевич. — Подальше держи от кустарников.
Больше до самого вечера у них никаких приключений не случилось. Но когда стадо гнали в обратный путь, на ферму, в синих предзакатных сумерках за излучиной реки увидели сиротливо горбившийся комбайн. Он стоял на краю ржаного клина, оттуда доносилось металлическое позвякивание.
— Коль! — крикнул Кораблин. — Гони сам помаленьку, а я гляну, что там.
В неширокой речушке, которую они переходили вброд, Василий Григорьевич дал Сократу напиться. На другом берегу вновь окликнул подпаска:
— Коль, слышь меня, передай завфермой, Колодочкиной Татьяне, — давно, мол, пора на одиннадцатом и девятнадцатом загонах клевера подсеивать. Понял? Ну, давай!
Сократ, несмотря на шпоры (тоже, видать, намаялся за день), не убыстрял шаг, легонько трусил к полю…
В комбайнере Кораблин признал Петра Бекасова — жилисто-крепкого, скуластого мужика средних лет.
— Чего стряслось?
— Тормоза. Вконец, гадство, измучился. Еле до вечера дотянул.
Кораблин спешился. Стреножил Сократа. Подошел к машине. Спросил, приглядевшись:
— Накладки тормозных лент меняешь?
— Ну.
— А где ж «техпомощь»?
— А при чем тут «техпомощь»? Она, что ли, на мои тормоза давила!
— Гордый, значит. Эта хорошо.
Помолчали.
— Когда ж ты один управишься?
— Когда-никогда, а к утру надо сделать. Такая задача.
— Дай-ка мне ключ, — сказал Василий Григорьевич.
Минут через сорок у них за спиной вырос долговязый косматый парень.
— Пришел? — не удивился Кораблин. — Как на ферме?
— Нормально.
— Отогнал первотелку Полынкиным?
— Отогнал.
— Колодочкина что?
— Помним, говорит. Завтра на девятнадцатом начнут подсеивать.
— Ладно… Бери вон отвертку. Придерживай, чтоб не вращался шестерик… Как у вас, Петро, по-научному называется шестерик этот?
— Солнечный, — отозвался Бекасов.
— Ишь как!
Стемнело. Включили переносную лампу. В теплом, но неясном небе высоко блекли редкие звезды. Луны не было. Ночь для работы стояла неудачная, темная.
В первом часу ночи Бекасов закрыл капот.
— Все, друзья, пошабашили! И так из-за меня третью смену доламываете. Чуть развиднеется, приду. Пока роса сойдет, кончу. Теперь уж осталось — раз плюнуть.
Посвежело. Остывающее поле точило хмельной аромат перестоявшего ржаного колоса. В недальнем заречном хуторе лениво и одиноко лаяла собака.
— Был у меня друг, Устинов Иван, — Кораблин несуетливо-властным движением открыл капот. — Летали мы с ним в одном экипаже. Однажды случилась у нас авария, сели, вроде бы ничего, поляна попалась ровная. Так что после ремонта можно бы и взлететь. Но случилась вот такая обида: крепко стукнуло Ивана в грудь. Очень крепко. Перебинтовал я его на земле, положил поудобнее в ложбинку, продержись, мол… А он ни в какую. «Тащи, — говорит, — к самолету, вместе работать будем». И работал. До конца, пока не исправили.
— Испытания делают людей сильнее, — сказал Бекасов.
— Верно. Но и другое тебе скажу. Настоящие авиаторы — люди особой прочности. Как Устинов Иван. На таких авиация держится. — Потом, после долгой паузы поправился: — И не только, понятно, авиация. Жизнь!
Они втроем еще долго в ту темную августовскую ночь работали под переносной лампой.