Когда мне было лет восемнадцать, я показал ей мое первое стихотворение. В нем шла речь о слепом, которому нужно перейти через улицу, а никто его не переведет. Мама плакала. Наверное, потому, что растрогалась: какой, мол, у нее способный сын, умеет рифмовать, как настоящий поэт.
Мама часто плакала. И когда отец еще жил с нами, а особенно часто после того, как он бросил ее с четырьмя детьми, тремя мальчиками и девочкой. Было это в сорок девятом.
Мама работала в кондитерской, и мы были счастливы, когда она в субботу приносила нам остатки тортов. А несколько лет спустя она поступила в прокатный цех. Специальности у нее не было. Работала она подсобницей в три смены и зарабатывала, конечно, больше, чем в кондитерской. А для нас, детей, это означало вот что: записки от нее, где что взять, что разогреть, что отнести в стирку и сколько это стоит. Видели мы ее урывками, редко, когда могли провести вместе два часа кряду.
После школы, где учился я довольно-таки посредственно, я тоже пошел в прокатный цех — учиться на вальцовщика. В таком огромном цехе, как наш, виделись мы с ней редко. Однажды мы случайно столкнулись в утреннюю смену. Вообще-то я как-то слабо представлял себе ее на заводе, ведь мне до тех пор приходилось видеть ее в основном на кухне, или когда она говорила нам: «Укладывайтесь спать», или когда ругала.
А вот такой мне ее видеть не приходилось, эту маленькую, крепко сбитую женщину, когда мужчины похлопывали бы ее по плечу и отпускали при ней свои шуточки, как будто она была им ровня. Но я почувствовал и другое: здесь она дома, здесь ее уважают, кто-то сказал: «Наша Герта…»
И мать выглядела веселой, довольной. Иногда в заводской газете печатались мои стихи; она всегда вырезала их и читала в перерыве своей бригаде, а потом еще подолгу носила с собой.
Теперь она уже не возражала, когда я тратил деньги на книги, а сама записалась в библиотеку. По-моему, «Дитте — дитя человеческое» она перечитывала несколько раз. Часто она лежала в постели после ночной смены и читала, пока не слипались глаза. Она пыталась наверстать то, что упустила не по своей воле. Прошло еще какое-то время, и мы обзавелись собственными семьями; кто жил в восьмидесяти, а кто и в двухстах километрах от нашего родного города. У матери вдруг образовалась масса свободного времени, это было для нее и внове, и вчуже.
В свободные дни она сидела дома и ждала, что в дверь позвонят. Но звонок звонил редко. Она примирилась с этим и радовалась уже каждой весточке от нас, которую ей приносил почтальон.
Навещая нас, она видела, что на ногах мы стоим крепко, и радовалась этому. Приезжая ко мне, мама всегда снимала туфли в передней и ступала по ковру с такой осторожностью, что мне становилось стыдно и неловко. Но сколько я ни убеждал ее, что ковер — это вздор, пустяки, переубедить ее я не мог.
Что греха таить: ни у кого из нас она не чувствовала себя как дома. Как ни крути, а это не ее квартира, не ее мебель, не ее посуда, не она хозяйка на кухне. Конечно, она никогда об этом не говорила, а видно было.
В прошлом году, когда мы опять собрались все вместе, она достала из платяного шкафа красную папку. С таинственным видом прокашлялась и сказала:
— Вот, значит, все вы вышли в люди, учились… Ну, вот, — и она протянула нам лист плотной бумаги. Это был диплом о присвоении высшего разряда вальцовщицы.
Выходит, в свои пятьдесят семь лет она села за парту, начала снова считать, чертить, потела на экзаменах, как какие-нибудь лет сорок назад.
— Не хочу я от вас отставать, — сказала она со спокойной гордостью. — Еще годочек поработаю, — заметила она потом, — и на пенсию.
— Да, да, конечно, — соглашались мы все. — Отдыхай, приезжай к нам, когда захочешь, и живи, сколько понравится.
Слова своего она не сдержала, но день шестидесятилетия стал последним днем ее работы в вальцовочном цехе.
Вечером за столом собралась вся семья и близкие друзья мамы. Все мы ковали ее планы на будущее, а сама она сидела тихонько на своем месте и улыбалась. Но с советами нашими согласилась. Отдыхала, подолгу гуляла на свежем воздухе, заходила в кафе-мороженое, навещала нас по очереди и жила по нескольку дней.
И вот вчера письмо, огорошившее меня.
«Я решила вернуться на завод, — писала она. — Мастер просил, и я не могла ему отказать…»
Да, и теперь, значит, она каждое утро опять втискивается в автобус, к своим ребятам из цеха, и с ними же возвращается, усталая после смены. А потом эта маленькая, неприметная с виду женщина сидит в своих четырех стенах, где так тихо, и не нарадуется, что она у себя дома и что занялась привычным делом.