Лежу себе на одеяле и загораю. Девчонки зовут меня, а я делаю вид, будто не слышу. А наша Шмидеке сидит на бортике бассейна, не спуская с остальных глаз, а в мою сторону совсем не смотрит. Надо понимать, что она мной недовольна. Я могла бы сейчас встать на голову или пройтись колесом, она в мою сторону даже не посмотрела бы. Все, конечно, понимают, что она на меня сердится, и это мне не по вкусу. Сейчас стоило бы пойти сесть с ней рядом и начистоту все ей выложить. Но я не двигаюсь с места.
Вот все девчонки подплывают к бортику, выбираются из бассейна, а Шмидеке сталкивают в воду. Она рада, что девчонки о ней не забыли. Никогда бы раньше не подумала, что меня будет мучить то, как ко мне относится какая-то воспитательница. Иногда я думаю, что она и не воспитательница вовсе, а скорее даже хороший товарищ, иногда она нам всем как мать, которая только о нас и хлопочет. А иногда она настоящая воспитательница. Вот как сегодня. Терпеть ее такой не могу. Когда я сюда попала, мне в первые дни страшно хотелось разозлить ее, взбесить: почему она со мной не разговаривает! Только ничего у меня не вышло. Я разошлась вовсю, а она и бровью не повела. Ну, и задали же мне взбучку остальные. Она, что называется, пользуется поддержкой масс, и ей самой это хорошо известно. Нам она доверяет. Раз бюро ССНМ сказало что-нибудь, значит, нам можно верить. Но когда мы купаемся, плаваем, она с нас глаз не сводит, будто мы слепые котята. Она во всем руководствуется разумом. И хорошо. Если бы я взяла с нее пример! Тогда доводы разума были бы всесильные и для меня, и я бы давно уже пошла бы к ней, исповедовалась бы, и все бы пошло как по маслу.
А я вместо этого лежу и пишу эти строчки. Иногда приходят в голову самые странные мысли.
Например: зачем я, собственно говоря, живу? Ты работаешь, ешь, пьешь, спишь — и так каждый день. Это называется «жить». Как, только и всего? Мы иногда разговариваем об этом.
— Каждый сам ставит перед собой эти проблемы, и каждый решает их на свой лад, — сказала нам Шмидеке.
Звучит недурно. Что-то вроде этого я читала в газете. Думала еще, что жить — это значит любить. Но в этом я не очень-то уверена. Бывает, о таких проблемах совсем не думаешь. Стоишь ты с микрофоном в руках и выступаешь перед рабочими завода. Они тебя слушают, потому что знают тебя, и пряжа, которую ты прядешь, всегда ими принимается с удовольствием: она высокого качества. Они слушают тебя, а потом похлопывают дружески по плечу, ты счастлива и забываешь обо всем на свете. Но когда ложишься спать, все эти мысли, как нарочно, лезут в голову. И разная другая ерунда. Вспоминаю, например, о гитаре, которая висит у меня над кроватью. Однажды Шмидеке спросила меня, почему я нарисовала на ней пальму и написала по-английски: «Я — свободна». Взбрендилось, вот и написала. Не все ли равно? Почему взрослые во всем ищут высший смысл? Но думаю обо всем этом я не очень-то долго, потому что всегда быстро засыпаю, особенно после вечерней смены. У нас в вечернюю ходить не любят, а я не против. Особенно теперь, когда я могу встретить почтальона с письмом от тебя. Я твердо рассчитываю, что оно придет завтра. Ты же обещал написать сразу. А до тех пор пусть они все от меня отвяжутся. Что им вообще от меня надо? Я работаю, делаю все, как полагается. И точка… Девчонки хохочут — вытаскивают Шмидеке из бассейна. А сами опять в воду.
Неплохо бы сейчас взять отпуск, думаю я, поехать на море, где так дивно пахнет водорослями, соленой водой и кремом для загара. А тут сиди и не своди глаз со своей группы. В такую жару это не больно-то приятно. Но две недели я непременно продержусь. Продержусь — не то слово, мне предстоит еще много сделать. Вот возьмем Лиану: сегодня она выглядит еще более грустной, чем вчера. Вдобавок позвонил с фабрики мастер. Лиана, не спросившись, ушла из цеха и час просидела в курилке. Бросила станки без присмотра. Именно Лиана!
— Отпуск свой отгуляла и решила махнуть на все рукой, — сказал мастер.
— На Лиану-то это не похоже, — возразила я без особой уверенности.