— Не знаю, — пожимает девочка плечами.
Скрипит калитка. Марья Степановна неторопливо поворачивает голову и отводит со лба волосы рукой, пахнущей сладким клубничным соком. Девочка, взмахнув рыжими волосами, зажимает рукой набитый ягодами, готовый раскрыться в улыбке рот.
Сашка стоит у калитки с привычно расстегнутым воротом рубахи, в вырезе которой солнце нарисовало алый треугольник. В отведенной в сторону руке — связка бамбуковых удилищ, а с плеча свисает жиденький зеленый рюкзачок с прицепленной к ремешку алюминиевой кружкой.
— Маш, примешь?
— Приходи. За рыбой небось? Ну, здравствуй, — говорит Марья Степановна.
Сашка входит в тень клена, прислоняет связку удилищ к краю стола и присаживается сам.
— Ишь ты, пижоном вырядился! Бритый, чистый! — Марья Степановна вдруг решительно отодвигает в сторону тяжелый таз с клубникой и весело говорит:
— Ох, непутевый! Все равно не уйдешь. Попадешься и ты на крючок. Все равно женю тебя на Клавде. — И, всматриваясь в его лицо, которое нерешительная улыбка делает по-детски беззащитным, добавляет, пытаясь объяснить нечто давным-давно понятное ей самой: — Человеком хочу тебя сделать, чудак…
Ровно через полчаса, выложив из рюкзака сверток с колбасой и батон хлеба, из надломленного бока которого Марья Степановна сердито вытаскивает ржавый крючок, Сашка отправляется на пруды. Повиснув на калитке, девочка некоторое время смотрит вслед удаляющейся широким шагом худой Сашкиной фигуре, потом вприпрыжку бежит вдоль улицы. Она догоняет Сашку у спуска к первому пруду. От быстрого бега к ее гладкому лбу прилипли потемневшие от пота короткие прядки волос и бисерные капельки влаги покрыли розовую кожу над верхней припухлой губой.
— Ты что? — спрашивает ее Сашка.
Но девочка стоит поодаль, тяжело дыша, и молчит. Тогда Сашка начинает спускаться по крутой глинистой тропинке к воде.
Сашка не торопясь разматывает леску, привязывает к ней крючок, который он предварительно выбирает из высыпанной на ладонь кучки, и решительно передвигает вниз по леске свинцовую каплю грузила.
— Как тебя звать-то? — обращается он к девочке, которая с любопытством теперь глядит на его пальцы, катающие привычным легким движением крошечные шарики из серого тестообразного вещества.
— Малина, — отвечает она, подходя ближе.
— Так, значит. А ну-ка, держи. — Он забирает в свои ладони ее короткие пальчики, складывает их в неплотную, готовую развалиться корзиночку и сыплет туда только что скатанные им шарики.
— Бросай их в воду, да подальше от берега.
— А зачем? — спрашивает девочка, поднимая на него серьезные глаза.
— Если рыбам эта еда понравится, они мигом сюда приплывут.
— А это вкусно? Лыбам вкусно?
— Это мы сейчас узнаем. Бросай-ка…
— Давай, Маринка, отдохнем, — говорит Сашка, когда они спустя некоторое время обходят самый дальний пруд, поверхность которого сплошь усыпана желто-зелеными монетками ряски. С крутого берега к воде клонится ива, а внизу, в тени дерева, над застывшей водой — мосток из прогнивших досок. Они усаживаются на край мостка, опустив ноги в неподвижную коричневую воду и выставив позади себя рядком черные полуботинки и новенькие босоножки из красных ремешков.
— Плохо все-таки человеку одному, — говорит Сашка, развертывая газетный сверток и подавая девочке кусок батона с розовощекими на нем кружками колбасы.
— А лазве ты один? — спрашивает девочка.
— Да как тебе сказать? Наверное, один.
Девочка осторожно надкусывает хлеб и поднимает из воды ногу, оплетенную скользкими змейками водорослей.
— Ты ешь, ешь повеселее, — говорит ей Сашка и задумывается, опустив руки с зажатым в них бутербродом в газетный лист, разложенный на коленях.
— Плохо одному. Пятьдесят скоро, — чуть слышно, словно свои собственные повторяет он сестрины мысли. — Хватит! Сколько можно-то? Непутевый, право.
— Ты чего? — удивленно спрашивает девочка, повернув к нему обожженное солнцем за время их скитания по прудам нежно-розовое лицо.
— Так просто, Маринка, — задумчиво улыбается Сашка. — Последний раз попробуем стать человеком.
В маленькой прихожей Клавдиной квартиры под массивной деревянной вешалкой аккуратно расставлены домашние тапочки, среди которых на Сашкину ногу так и не находится подходящей пары.
— Ничего, — смущенно говорит Сашка, переступая по полу большими ступнями, обутыми в новые эластичные носки. — Я так. Тепло, лето.
Клавдия, поджав губы, подрисованные яркой помадой, краснеет и все время одергивает розовый туго накрахмаленный фартук. Гости проходят в комнату, и Марья Степановна, опускаясь на широкую покрытую ковровой дорожкой тахту, кричит в кухоньку: