— Клавдь, ты не особенно старайся. Мы сытые…
— Как так?! — появляясь в дверях, всплескивает руками Клавдия. — Нет уж, я всего наготовила. Зря, что ли, я столько понакупила.
Сашка сначала стоит посреди комнаты на белом лаковом полу, потом осторожно присаживается на краешек мягкого стула под розовый плавно качнувшийся плафон торшера. Он с робостью косится в угол, где на деревянной застеленной шелковым покрывалом кровати двумя стопками торжественно возвышаются воздушно взбитые подушки.
— Будь повнимательней к Клавде, — наставительно шепчет ему Марья Степановна. Сашка согласно кивает головой и по-детски подбирает под стул ноги.
На белой скатерти стола среди тарелок с закусками возвышается сверкающий игристыми гранями хрустальный графин. Клавдия берет его и, стараясь не смотреть в Сашкину сторону, разливает вино по высоким цаплевидным фужерам. Потом она сталкивает внушительную порцию благоухающего огуречного салата на тарелку Марьи Степановны и, повернувшись в Сашкину сторону, встречает его взгляд. Сашкины глаза испытующе всматриваются в ее немолодое, но приятное лицо. Вокруг головы мелким барашком шестимесячной завивки лежат густые с редкой проседью волосы. Клавдия и ему на тарелку накладывает салата, потом поднимает фужер за хрупкую ножку.
— Будем здоровы! — говорит она, больше обращаясь к Марье Степановне.
После первой же рюмки Клавдия неожиданно хмелеет и начинает рассказывать подруге, что и почем купила она за последнее время. Марья Степановна, надкусывая надетый на вилку пупырчатый маринованный огурец и помня о цели своего визита, деловито вставляет в возбужденно-радостный Клавдии монолог:
— А дальше-то как жить собираешься?
— Все запланировано, все как есть, — тем же радостным голосом продолжает Клавдия. — На ковер вот очередь скоро подойдет. А там думаю радиокомбайн приобресть, повеселее чтоб было…
— Хозяйственная ты, Клавдя, — говорит Марья Степановна.
— Да уж прямо, — машет Клавдия в ее сторону рукой, — ну чистоту и порядок, это, правда, уважаю. Чтоб все было по своим местам, по своим полочкам разложено. Да вы ешьте, — говорит она, — поворачиваясь разгоревшимся лицом в сторону Сашки. — Зря, что ли, я столько продуктов понакупила.
— Я можно выйду? — неожиданно говорит он, отодвигая тарелку с нетронутым салатом.
— Вот здесь, прямо, — показывает Клавдия и обращается к Марье Степановне. — По рюмочке, штоль?
В прихожей Сашка сразу же находит свои ботинки, ярко начищенные специально для этого вечера. Не завязывая шнурков, Сашка осторожно, на цыпочках подходит к двери и бесшумно открывает английский замок, потом воровато оглядывает прихожую с овальным серебристым зеркалом под розовеющим в полумраке бра и выходит.
На улице он с голодной жадностью вдыхает влажный теплый воздух, пропитанный мелким, сыплющимся с неожиданно затянувшегося неба дождем, потом останавливает плотно увернутого в блестящий дождевик прохожего.
— Извините, закурить можно?
Мужчина с удивлением взглядывает в его покрытое каплями дождя счастливое лицо, задирает неподатливую полу плаща и вытаскивает надорванную пачку.
Сашка долго вертит в пальцах постепенно намокающую сигарету, задумчиво глядя вслед торопливо удаляющейся фигуре, потом сминает сигарету в комок и решительно отбрасывает в сторону. Быстрой легкой походкой устремляется он навстречу своему бестолковому, не знающему порядка, потерянному им было, полному грустной радости, прекрасному миру.
Курт ГРАУЭРИНГ
Зима долго не приходила. Но вчера ударил мороз, задул норд-ост и заморозил все, чем до поры, до времени питались лесные пичуги. Дедушка Кликс подсыпал корма во все скворечники: куда проса, куда ячменя, а куда просто крошек. Он подолгу стоял в лесу, вслушиваясь в любой звук, слышный при тихой погоде. Вот густой низкий звук органа — это пролетел, значит, самолет. Старый, конечно. А вот дрожащий, резкий, прерывистый звук — это мотопилы на лесоповале. Совсем рядом попискивают птицы, запросто пользующиеся гостеприимством в его скворечниках. Они ждут не дождутся, когда он уйдет домой, чтобы вовсю предаться пиршеству, и он не противится их желанию.
Дома он смотрит на настенные часы.
— Целых два часа еще, — стонет он, сдвигая шапку на затылок. Садится к окошку на веранде и наблюдает за суматошной возней у скворечника, подвешенного на высоком клене, которую подняли синички и зяблики. И вдруг они все разом вспархивают и разлетаются. Кто же это их спугнул? А-а, да ведь это сойка. Ей вроде бы и не проникнуть в скворечник, а вот надо ж… На соседнем дереве примостилась другая. Дедушка Кликс понимает: прилетели они только потому, что селение совсем обезлюдело и тишина здесь редкая для окрестных мест. Он давно хотел понаблюдать за сойками — этими лесными полицейскими. Но всякий раз, когда он вступал в их владения, сойки поднимались, издав резкий предупредительный крик, и разлетались прочь. Только он и видел, что их светло-коричневые грудки и голубовато-стальное с черным крапом оперение. Сердце дедушки Кликса начинает биться чаще при мысли об удовольствии, которое он получит, наблюдая за птицами, и снова сжимается, когда настенные часы отбивают прошедшие полчаса. С шапкой, небрежно сдвинутой на затылок (вообще-то он приучил себя к порядку во всем), он выходит из дому, идет к сараю и берет там пустой мешок и большой топор. То и другое кладет на скамеечку перед домом, топор сверху.