Волостной писарь Семена Федоровича хорошо знал, и мой прадед — его тоже, и поэтому пошел в присутствие, поставив за пазуху четверть водки. Перед начином оформления писарь Евсей Радимович проверил, не баловано ли подношение. С окончанием дела заинтересованные стороны добили посудину до донышка. А когда к исходу следующего дня прадед проснулся, то прочитал в документе, что выдан сей крестьянину Семену Федоровичу Кортневу.
Прадед схватил шапку в охапку и во весь дух припустился в правление.
— Видно, ты, Евсей Радимович, вчера так спешил «добить алмазную», что не успел списать в мой вид одну необходимую буковку, — сказал он писарю и протянул ему казенную бумагу.
Писарь уставился в документ мутными с похмелья глазами.
— Какую еще тебе буковку, — говорит. — Все записано, как следует.
— Где же, как следует, — вразумляет прадед, — когда обозначено, что выдано сие Семену Федоровичу Кортневу?
— Все правильно, — соглашается Евсей Радимович.
— Какая же тут правильность, — говорит мой прадед, — если я от самого рождения Коротнев?
Писарь крякнул и зачесал пятерней потылицу. Действительно, нечаянность вышла. Только бумага уже начальством подписана и к ней приложена печать. Если теперь доложить становому приставу, то выйдет ему, писарю, взбучка и поношение.
— Я тебе очень соболезную, — отвечает мой прадед. — Только и ты меня пожалей. Как мне с такой странной фамилией на свете-то жить!
— Так и живи, как жил.
— Так я не смогу жить, — чуть не плачет Семен Федорович, — потому что и родители мои покойные, царствие им небесное, были Коротневы. И праотцы наши тоже звались Коротневы за свой малый рост, который в нашем роду распространяется, как это видно по мне самому.
Писарю на больную голову, видимо, было трудно понять страдания Семена Федоровича, и он рявкнул с обозлением:
— Да чего ты, собственно, за свою фамилию ухватился, как после чарки за огурец! Была бы она у тебя княжеская или какая-нибудь там — дворянская. Не все ли тебе едино, как тебя обзовут, крестьянский сын!
— Ах ты, чернильная рожа! — вспылил в ответ на писареву грубость мой прадед. — Раз я крестьянский сын, то, значит, для тебя уже и не человек. Так вот тебе!
И с этими словами, недолго думая, он двинул кулаком писарю в зубы. А надо сказать, что, несмотря на два аршина шесть вершков всего росту, по словам прабабушки Дарьи Михайловны, дожившей до 103 лет, тянул Семен Федорович на лабазных весах поболее пяти пудов осьмнадцати фунтов. От его удара писарь перелетел через стол и угодил в канцелярский шкаф, который повалился и прихлопнул писаря дверцей. Прадед извлек Евсея Радимовича из ящика и сломал еще его боками просительскую скамью и перегородку в правлении, наделав страшного треску и звона. На шум прискочили сотские-десятские и прочие писаревы прихлебатели. Через какие-нибудь полчаса Семена Федоровича скрутили, поколотили и на скрипучей казенной телеге под конвоем повезли в город как смутьяна и бунтаря.
Путь был неблизкий. Кавалькада едва тащила ноги, вздымая пыль по дороге, идущей высоким берегом по-над самой Окой. Нестройно скрипели колеса. Нещадно палило солнце. Справа тянулся неброский пейзаж, единственно возможный на скудной Р-ской земле. За рекой вольно пали наземь зеленые заливные луга. Их замыкал голубой подлесок и сводил вдали с густо-синими лесами, уходящими на север.
Переезжая очередной буерак, разрезавший дорогу поперек, взмыленная клячонка решительно повернула к реке. Лошадь выпрягли и повели на водопой. Конвой тоже решил освежиться купанием.
Истомленный и потрясенный крутыми ухабами прадед мой скрепя сердце стал испрашивать позволения искупаться и ему.
В душе он имел тайную надежду уплыть от своих мучителей и лесами пробраться в святой город Суздаль, где имелись у него верные сотоварищи по ремеслу и образу мыслей.
Стража вняла мольбам Семена Федоровича, но развязывать ему руки-ноги из предосторожности не стала. Сама на плечах отнесла моего прадеда к реке и прямо в одежде и в сапогах бултыхнула его в искристую студень. После чего, чертыхаясь и проклиная судьбину, конвоиры втащили тяжелого телом и вовсе не приспособленного для транспортировки моего прадеда в гору и опять бросили в телегу. В оглобли была вновь заведена посвежевшая после мытья лошадка, и процессия затрусила дальше. Понятно, что такая дорога не способствовала сошествию благости на взмятенную душу Семена Федоровича.
Фамилию тогдашнего р-ского исправника наше семейное предание не сохранило. Известно только, что был он участником Крымской войны, получил там ранение в непечатную часть тела и за доблесть получил направление в Р-скую губернию — наводить правопорядок решительной и дерзкой рукой. Славился еще исправник оригинальностью мысли и передовыми взглядами, и в одна тысяча восемьсот шестьдесят втором году он первым в губернии одобрил известный царский указ, чем и подтвердил свою репутацию умного и смелого человека.