Обрадованный таким поворотом событий, Семен Федорович слегка разогнулся и выбрался из натекшей с его одежды лужи на сухое место. Но тем не менее не преминул заметить, что портрета его сиятельства он, по всей видимости, сделать не сможет, ибо не имеет под рукой кистей и красок.
Исправник сообщил Семену Федоровичу, что петербургские художники зачастую рисуют углем.
— Истинно так, — отвечал мой прадед. — Хотя это вовсе не уголь, а такой особый грифель. Только мы, божественные живописцы, никогда углем не работаем, — и вот почему. Светские живописцы в основном работают по мягкому холсту, а мы по твердой доске или штукатурке. От работы по твердости твердым инструментом рука может задубеть и потерять чувственность.
— А как вы обозначаете контур?
— А контур мы вовсе не обозначаем, а держим его в памяти и строим образ согласно красоте и мере, каковая в соблюдении и дает эту самую красоту. И постановка рук у нас особая. Если светские живописцы — люди образованные и ведут художественную линию сверху вниз, то есть от представления к предмету, то мы, люди простые, возводим линию снизу вверх — от предмета к представлению. Через то ихняя линия, подходя к основе, теряет густоту и видится линией давящей, приземляющей. А наша линия, взяв силу от земли, растворяется в ореоле и получается линией радостной, возвышающей. Оттого и пачкотни в наших работах меньше и лики выходят понятнее и привлекательней.
— О святой чистоте глаголет, — вставил свое слово басом становой, — а сам над своим настоятелем, отцом Варсонофием, в запрошлом годе глумился и надругался. Вдобавок что отец Варсонофий — иеромонах.
Действительно, случилась такая оказия, когда с начином ремонта сельской церкви Семен Федорович организовал общий закусон и упросил настоятеля зайти благословить трапезу. Там отец Варсонофий не устоял и подсел к столу отведать свежей стерлядки. Затем он вкусил малую толику от блюда с белужьей тешей. После жирных яств настоятелю пришлось малость прополоскать горло влагой. И завершился завтрак тем, что отец Варсонофий засунул бороду под одежду и, подоткнув за кушак полы рясы, пустился в пляс под прадедову балалайку. Скоро горница оказалась отцу Варсонофию мала, и он вприсядку выскочил на крыльцо и так, приплясывая, пошел по улице, где и упал, и был с почетом отнесен Семеном Федоровичем в дом почивать.
— Оттого, что тогда отец Варсонофий доказал свою лихость, никакого посрамления православию не было, — степенно ответил становому мой прадед. — Ибо русские монахи испокон веку славились отчаянностью и силой. Примером тому славные воины иноки Пересвет и Ослябя, которые сокрушили ханское войско и погребены с почестями в Московском Симоновом монастыре.
Объясняя все так подробно, мой прадед надеялся, что, может, начальству, наконец, надоест слушать его побасенки и его отпустят с миром, освободив от наказания и нежелательной работы.
Но исправник был в твердой памяти, и, выслушав Семена Федоровича, он повелел ему не терять более времени даром, а приниматься за дело. Рисовать портрет следовало тем углем, который был в кухне, и размером во всю русскую печь, чтобы исправникова прислуга всегда имела перед глазами его строгое обличье.
— Господи, владыко живота моего, — взмолился, оборотясь к иконе, мой прадед, как всегда делал перед начином — духа праздности, уныния, своеначалия, празнословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения, любви даруй мне.
— Правильно говоришь, — одобрительно кивнул исправник. — Теперь начинай же!
Приказав так, начальство вновь оборотилось к окну и опять стало смотреть на стоящую там любопытствующую публику, будто на покоренных им врагов царя и отечества.
— Начнем со господцем, — сказал Семен Федорович. — Только вы, ваше сиятельство, поверните свою физиономию ко мне, чтобы я писал вас в амфас. В профиль мне вас работать не с руки, ибо нос у вашей милости бесхарактерно курнос, зато рот для равновесия перекошен и уши храбро топорщатся, что я и смогу отобразить в амфасном ракурсе.
— Что ты городишь! — взревел исправник.
— Разве же это я нагородил, — отозвался мой прадед. — Это все бог-отец руками матери-природы дает для уравновесия всякой особи…
— Ну-ка дайте ему там для уравновесия по шее! — повелел исправник становому приставу, все так и стоявшему у Семена Федоровича за спиной.
Пристав был дюж, и от его удара мой прадед сделал несколько шагов к окну.
— За что, ваше сиятельство?
— За то, что неестественно смел.