раздражительным.
Перед самым обедом Коля Батаев едва не заснул за своей установкой.
Он сидел спиной к окну, спину пригревало солнышко, а перед глазами
однообразно скакали цифры частотомера, самого снотворного лабораторского
прибора. Он даже не заметил, когда голова опустилась на стол. Видимо, он все
же задремал; когда Янкевич деликатно тронул его за плечо, ему показалось,
что уже около пяти.
Виктору Семеновичу необходима была маленькая помощь. В
лаборатории он работал недавно, меньше года, и Коля был главным его
консультантом.
— Взгляни, пожалуйста, Николай,— попросил Янкевич.— Ни черта не
могу расшифровать! — Он подвел Колю к своим приборам.
Коля показал ему, что и как, и они пошли обедать.
Ели молча. Янкевич с расспросами больше не приставал. Только в
самом конце обеда он вдруг выдал свой коронный стишок,— он был
любителем пошутить в рифму:
Друг Батаев был задумчив
Вот уж целые полдня,
Погружен по самы уши
В изученье бытия.
— Я правильно говорю? — Янкевич весело подмигнул Коле.
— Не совсем, Семеныч,— кисло улыбнулся тот.— Выше ушей.
— Выше ушей не погружаются,— почти серьезно сказал Янкевич.—
Захлебнуться можно.
— Что я и делаю,— натянуто улыбаясь все той же кислой улыбкой,
пробормотал Коля.
— Со своей, что ли, опять поругался? — неуклюже спросил Виктор
Семенович.
Коля промолчал и стал собирать посуду.
Когда они шли по длинному заводскому коридору в лабораторию,
Виктор Семенович снова спросил не в строчку:
— Как там поговорка-то есть, по-французски, что ли... «Ищите
бабу»?
Коля нахмурился и снова промолчал.
В лаборатории, как всегда в обед, рубились в шахматы. Янкевич
остался болеть. А Коля затерялся в дальнем углу аппаратного зала, у того
самого окна, где чуть не заснул перед обедом, и затих. Через десять минут
Янкевич застал его там за тем же столом и в той же позе, что и час назад.
— Подъем,— негромко сказал Виктор Се
менович.
Коля открыл глаза, внимательно посмотрел на своего старшего
товарища и вдруг далеко не сонным голосом спросил:
—
Семеныч, я похож на рогоносца?
— На кого, на кого? — не понял тот.
— Я говорю, я похож на человека, которому жена ставит рога?
Голова его все так же мирно покоилась на столе.
— Перегрелся, что ли...— пробормотал
вместо ответа Янкевич.
Коля встал из-за стола, застегнул халат и надел чепчик.
— Точно, перегрелся. Мартовское солнышко и все такое прочее.
Так похож или нет?
— Отвяжись! — Янкевич с досадой махнул рукой и отошел к
соседнему столу.
В другом конце лаборатории все еще шло сражение. Там яростно
лупили по кнопкам шахматных часов, обзывались «воронами» и грозились
отомстить. На дверях их лаборатории висела ограждающая табличка — «Без
разрешения не входить»; утренние чаи и обеденные шахматы были тихой
привилегией их маленького мужского коллектива.
Коля бесцельно прошелся от стола к столу, пнул попавшийся под ноги
спичечный коробок и остановился у окна, лицом на улицу.
— Неужели так все худо? — сдержанно
спросил за его спиной Янкевич.
Вместо ответа Коля громко зевнул и с хрустом потянулся.
2
Коле Батаеву шел тридцать третий год. Он работал лаборантом на
химическом заводе и до недавнего времени ничего в своей жизни менять не
хотел. Зарабатывал он неплохо: лаборатория дефектоскопии имела все льготы
«горячего» цеха и его шестой разряд — выше в шестиразрядной сетке не
бывает — позволял ему чувствовать себя если не кормильцем, то уж
наверняка первым номером в их семейных
финансовых делах. Оснований считать себя плохим мужем или отцом у
Коли не было: он не пил, не курил и не дрался. Не был занудой. Мыл посуду и
ходил в магазин. И готовился в институт. Хотя мог бы вполне без него
обойтись. Но ей хотелось — и он готовился... Читая однажды брачные
объявления,— с недавних пор их стали печатать в еженедельном приложении
к областной газете — он невольно представил себя в роли соискателя
семейного счастья и мысленно, шутки ради, набросал о себе необходимую
«брачную» информацию. Получилось нисколько не хуже, чем у других:
«Элегантный молодой мужчина (32, 182, 98), редкой технической
специальности, с зарплатой выше среднестатистической, без вредных
привычек и со спокойным характером, любитель книг и крепкого чая...» И все
было правдой, даже «элегантный»; Люся сама не раз говорила, что он у нее
мужик видный. Иногда, правда, в порыве откровенности она могла сказать и
другое. Например, то, что до идеала настоящего мужчины ее возлюбленному
лаборантино было далековато: для этого он тяжеловат и малоподвижен. Но
зато сама же его оправдывала: в нынешние времена, мол, мужик вообще стал
слаб в коленках и таких, как он — пруд пруди; не случайно одни вдруг
застонали — «берегите мужчин», а другие стали подтихую выбирать женщин
главами целых государств. Коля относился к таким откровениям почти
равнодушно: мало ли чего не наслушаешься в таком бабьем царстве, как ОРС
со стройуправлением. Любителей почесать языки там было на десяток его
лабораторий.
Ей хотелось, чтобы он был не глупее других — и он старался
вовсю: он, как и эти другие, выписывал «Иностранку» и «Литературную
газету», не позже других читал Хейли и Пикуля, сдавал макулатуру за
дефицитные книжки и том за томом выменивал «Библиотеку исторического
романа». Он был в курсе всех интеллигентных увлечений последнего времени
— от йоги и экстрасенса до народной медицины с ее травками-муравками и
мудрыми бабками.
И тем не менее «домик, который построил Джек», на глазах
разваливался. Уже целых полгода. С тех самых пор, как Люся съездила в
Ленинград. Вернее, с того дня, через неделю после ее приезда, как он
обнаружил у Вострецовых восемь ее ленинградских фотографий. Дома их не
было; дома были только те, где на фоне знаменитых ленинградских
памятников позировала их бойкая орсовская братия, все эти Леночки, Зиночки
и Розалии Давыдовны. На восьми вострецовских всюду рядом с Люсей —
слева и справа, с улыбающейся или философически-задумчивой рожей, чуть
склонив на бочок лысеющую головку или гордо откинув ее,— присутствовал
один и тот же длинный усатый пижон, лет сорока, в джинсах и замшевой
куртке.
Вострецовы были друзьями дома. Порыться в их книжном шкафу или
засунуть нос в коробку с фотографиями считалось между ними нормальным
делом. На обыкновенных субботних посиделках каждый волен заниматься
чем хочет. Они и занимались. Ленка с Люсей варили в кухне кальмаров.
Андрей убежал за пивом. А Коля сунул нос в большую, болотного цвета,
коробку с фотографиями.
О том, что он там увидел, он не рассказал Люсе ни сразу, ни потом. И
ничего не расспрашивал сам. Во-первых, потому что не жаждал услышать
ничего для себя интересного; он сам летал однажды с заводскими ребятами по
турпутевке, правда, не в Ленинград, а совсем рядом, в Улан-Удэ,— и ничего
сногсшибательного там не видел: гостиница, знакомства с
достопримечательностями да беготня по магазинам. В Ленинграде наверняка
все было то же самое, разве что чуть помасштабней: крупнее гостиница,
больше достопримечательностей — и магазинов... А во-вторых, этот ублюдок
нигде не был с Люсей вдвоем.
Коле казалось, что его маленькое открытие не будет иметь
никаких последствий. Он не причислял себя к ревнивцам и допускал, что
его жена не обязательно должна нравиться только ему. Ведь глупо было бы