обвинять некоторых женщин в том, что они когда-то и где-то ему
понравились. В Улан-Удэ, например, он катался на речном трамвайчике с
женой старшего технолога из первого цеха. И ездил с ней по книжным
магазинам. И сидел с ней за одним столом в ресторане. Ну и что! Не сообщать
же было Люсе, что у одной из его спутниц была приятная улыбка и очень
стройная фигура; как и ей самой вовсе не обязательно было
рассказывать мужу о том, что с одним толстым лаборантом она была чуть
более дружна, чем с другими. Ему, правда, не приходило в голову
лезть с ней фотографироваться, но ведь и тот усатый тип не обязан
быть похожим на Колю Батаева!
Ему казалось, что ничего не случилось.
Но с некоторых пор после любых самых незначительных стычек Люся
вдруг стала говорить ему, что он ведет себя так, будто весь мир должен ему
миллион. Эти ее заявления действовали на Колю все более раздражающе: он
пытался понять, откуда она это взяла, ведь он не подавал виду! Что за
дьявольский нюх! Или это кошкин комплекс: чует, чье мясо съела? Ведь он
действительно считал, что ему были должны!
А должны были как минимум ответить на два вопроса: первый —
почему фотографии нужно держать не дома, и второй — может ли мужчина
восемь раз фотографироваться рядом с женщиной, если женщина этого не
хочет. Коля носил в себе свои вопросы весь декабрь, и кончилось все тем, что
Новый год они встречали не вместе: Люся, как всегда, в компании
Вострецовых и прочих статских из стройуправления, а Коля — со старшей
сестрой Марией и Алешкой в старом родительском доме на окраине города.
Такая раскладка обозначилась в самом конце декабря, когда Коля исчерпал все
возможности доказать Люсе, что Новый год—праздник семейный и нельзя раз
за разом проводить его где попало. Тем более что ему до чертиков надоели
всякие компании.
Люсю сильно обидело определение их общих друзей как «всяких». А
перспектива провести новогоднюю ночь, уставившись в телевизор, показалась
ей просто невыносимой. К тому же он опять вел себя так, словно ему были
должны. Должны были поступить только так, как хочется ему, а не иначе.
Должны были соглашаться со всякими глупостями, вроде той, что «Новый
год — праздник семейный». Должны были, должны были,
должны — и хоть ты тресни!
Неизвестно, чей праздник оказался содержательнее, но Коля о своем
ничуть не жалел. Такого Нового года, как этот, у него не было давным-давно.
Он и не помнил, когда это священнодейство — смена лет — происходило так
торжественно и спокойно, без гама и суеты.
В большой комнате их старого деревянного дома — мама
называла ее «залой»— стояла пихта, пахучая и разлапистая, как в те давние
времена, когда Коля был маленьким, а отец с матерью были живы; на Новый
год у них всегда стояла пихта, елок отец не признавал; как умудрилась Мария
добыть такую роскошь, Коля не имел представления. Стол был уставлен
яствами, которыми никто, кроме матери, Колю не кормил: рыбный пирог из
самого настоящего язя, пельмени «по-батаевски», очень маленькие и
аккуратные, похожие на детские ушки,— отец ел только такие;
домашней выпечки ореховый торт, картофельные драники, рябиновый морс.
До двенадцати они вполглаза смотрели телевизор и играли в лото.
Втроем, вместе с Алешкой. Эту маленькую вечернюю усладу Коля с Марией
помнили с детства. Потом, когда Алешку уложили спать и убавили до предела
звук телевизора, они приступили к житейским итогам: как жили, хорошо ли,
плохо ли; довольны ли собой; чего хотят в Новом году. Они вдоволь
наговорились «за жизнь».
Возможно, Коля выпил чуть больше, чем ему было нужно. А может
быть, к тому располагала обстановка; но после часу ночи он расчувствовался
до того, что стал рассказывать Марии все свои беды последних времен. Еще
пару часов назад, в прошлом году, он этого не хотел.
— Я, Маш, одного не пойму,— горячо изливал он душу сестре,— ну
зачем ей хранить эти фотографии? Да еще вот так, не дома? Ну порвала бы —
и дело с концом! Что за идиотская конспирация? Ну, не нравлюсь я ей больше
— так пусть скажет: так, мол, Никола, и так, обрыдло жить с тобой, есть
мужики поинтересней. Я прав, Маша, ну скажи?
— Вот вертихвостка! — тихо сокрушалась Мария и подкладывала
Коле пельменей.— Ну и стерва... Я тебе всегда говорила, что вы не пара. Ты
весь в отца. Ему ведь кроме дома никогда ничего не было нужно — и ты такой
же. А этим, из торговли...
— Нет, Маш, ну не дубина же я, стреляться из-за этого не стану:
возьми да скажи мне — на-до-ел... Ты вон своего вытурила — и ничего! Даже
выглядеть лучше стала! Вот и пусть бы вытурила меня: пшел вон, мол, видеть
не могу... И уйду! А так-то зачем?
— Ну ты сравнил! Моего алкаша с собой! Да я Аньку свою стропалю:
пусть, говорю, хоть горбатый, да только не алкаш! А ты сравнивать. Да я бы с
таким, как ты, горя не знала!
Мария была на шесть лет старше Коли. Она работала мастером на
швейной фабрике. Около двух лет назад она развелась с мужем и жила теперь
вдвоем с дочерью-девятиклассницей. На зимние каникулы Анечка уехала в
спортлагерь, и Мария была очень рада нежданному счастью встретить
праздник вдвоем с братом. В последний раз такое событие случилось
пятнадцать лет назад. Колин рассказ сильно ее взволновал. Она долго сетовала
на нелогичность жизненных путей-дорожек, которые заводят хорошего
человека в такие лабиринты, каких врагу не пожелаешь, а всякие
вертихвостки да алкаши живут себе да поживают как у Христа за пазухой.
Она взяла с Коли слово, что он будет держать ее в курсе всех событий. Коля
обещал. Как обещал и то, что, если понадобится, он обратится к ней за
помощью в любое время дня и ночи, независимо от того, что ему будет нужно:
деньги, крыша над головой, что угодно. Они родные, убеждала Колю Мария, а
кроме родных никто не поможет; это только в кино да в книжках все добрые
да отзывчивые.
Около пяти часов утра, вдоволь наговорившись и навспоминавшись
обо всем, они легли спать. Домой Коля с Алешкой явились под вечер первого
января. Люся давным-давно их ждала.
3
После разговора с Янкевичем Коля долго корил себя за распущенность
и слюнтяйство. Его угнетало не то, что он вот так, на ровном месте, открыл
Янкевичу душу: Янкевич был неплохим мужиком и болтливостью не
отличался; угнетала жалкость собственной позы. «Надо было еще скупую
мужскую слезу пустить,— жестко издевался он над собой по дороге домой.—
И головку дать пощупать: вот они, здесь, мои золотистые рожки; пощупай,
дружище, не откажи!»
До самого дома он почти не разговаривал с Алешкой. Тот, чувствуя
папкино дурное настроение, шел независимо, сам по себе, то чуть отставая, то
отбегая неизвестно куда в сторону. И не мешал. А настроение у Коли было
настолько скверным, что не хотелось даже ругаться. Когда в молочном
магазине кассирша неправильно сдала ему сдачу, он не сказал ей ни слова.
Просто молча показал авоську с бутылками и деньги в руке. И не принял ее
суетливых извинений. Дополучил свой рубль — и с каменным лицом пошел к
выходу.
С тем же каменным лицом он явился домой.
Было половина шестого, до прихода Люси оставалось два с лишним
часа. Попросив Алешку не шуметь, он лег на диван и закрыл глаза.
— Я, пап, водолазиками поиграю, ладно? — попросил Алешка.
— Ладно. Только больше половины ванны не наливай.— Коля
отвернулся к спинке дивана.
В ванной зашумела вода. Два резиновых водолазика начали
погружения. «Три, два, один! Внимание: всплытие! — доносились до Коли