работают?
— Как? — удивлялся Коля.
— Ну так: чаечки, шахматишки...
Колю слегка задевали такие наскоки. Он не считал, что их лаборатория
не справляется с возложенными на нее задачами. Он так и объяснял Янкевичу:
они делают ровно столько, сколько необходимо. А платят им — за
квалификацию.
— Да вы ж ни черта не работаете! — не соглашался с Колиным
объяснением Янкевич.— Половину вас разогнать — и ничего ведь не
изменится!
— Нас,— поправлял его Коля.
— Ну да, нас,— соглашался Виктор Семенович. И добавлял: — А то
ведь скиснуть с такой работой можно...
— Так идите грузчиком работать,— подначивал его Коля.
Янкевич не находил весомого контрдовода и отставал.
Он любил обо всем порассуждать: о политике, о спорте, о
современных нравах — ив этом смысле в лаборатории он пришелся ко двору:
поговорить у них любили. Рассуждения его были хотя и простоваты, но
нештампованны, это отмечали все. Коле очень нравилось слушать некоторые
его выкладки, касающиеся самых глобальных вещей: состояния мировой
экономики, например. Или проблем школьной реформы в стране. Коля
вспоминал тогда Пикейных Жилетиков из «Золотого теленка» и про себя
посмеивался. Но слушал все же внимательно. Меньше нравилось ему, когда
Виктор Семенович вдруг выходил на короткую дистанцию и начинал что-
нибудь выспрашивать о его, Колиной, жизни.
— Я бы тебя где-нибудь на улице встретил — ни за что бы не подумал,
что ты из рабочих,— подкрадывался он к Коле.— Ты скорее на кандидата наук
смахиваешь. Хотя сейчас черта с два поймешь. Ты ведь, кажется, в институте
учился?
— Учился,— нехотя соглашался Коля.— Давно и неправда.
— Ну и чего, бросил, что ли?
— Да.— Коля, давая понять, что разговор ему не нравится, отвечал
односложно. Но Янкевич не был бы Янкевичем, если б умел быстро отстать.
— Не понравилось что-то? — с невинной физиономией продолжал он
допрос.
Грубить ему не хотелось. Коля вообще был человеком негрубым. Он,
как мог, объяснял Янкевичу, что не все поступки в жизни человека точны и
оправданны. Бывает, делают что-то сдуру, просто так. Как он в свое время. В
свое время половина его одноклассников двинула в институт легкой
промышленности — и он вместе со всеми. Кому — понравилось, а ему в
конце второго курса скучно стало. Да и немецкий замучил...
— Так ты никуда конкретно не хотел? — удивлялся Виктор
Семенович.
— Нет,— отвечал Коля.
Янкевич возбуждался до неприличия.
— От черт вас всех возьми! — делал он
полтора оборота вокруг себя.— Закормили вас,
что ли?! Я об своего шалопая голову разбил: ну чего, говорю, Юрка,
душа желает?
чего делать будешь: в матросы пойдешь, в пожарники? В учителя,
говорю, или инженеры?
Молчит как сукин сын! Рожу тупую сделает и
плечами жмет: отстань, мол, папаша, дай пожить спокойно. Я говорю:
планы, дескать, какие есть? мечта какая-никакая? Куда там!
Зиму после десятого в хоккей погонял — их,
лоботрясов, в порту якобы такелажниками
устроили — ив армию. Сейчас в мае вернется — ас умом, без ума ли —
черт его душу
знает. До чего квелый народец пошел! Среднестатистический, в душу
его...
Янкевич мог выматериться. Коля после его темпераментных наскоков
и сам возбуждался.
— Ну а вы, вы-то сами мечту «какую-никакую» имели? — ехидно
спрашивал он.
Янкевич истово махал рукой и приходил в себя. Мечта у него,
оказывается, была. Рядом с Колей работал и жил несбывшийся полярный
летчик; однажды он в этом признался. Если бы в молодости он не обморозил
на ногах пальцы,— Коля знал, что на левой ноге Виктора Семеновича не было
мизинца и безымянного,— он сейчас орлом парил бы над ними, болванами, в
небесах и был бы самым счастливым человеком.
О том, что он, Коля, не такой уж болван, он Янкевичу не сказал. Был в
его жизни момент, десять лет назад, в Петропавловске, когда все у него могло
пойти по-другому. Тогда ему предлагали остаться на флоте сверхсрочно. Если
бы он тогда согласился, то ходил бы мичманом на своей посудине — и
неизвестно, кого бы Янкевич называл болваном... Коля служил на военном
гидррграфическом корабле Тихоокеанского флота, и не было в те времена для
него земель незнаемых, от солнечной Индонезии до хмурых сопок Камчатки.
Он не остался. Сильно хотелось домой. Они с Санькой все же были
сухопутными сибиряками.
Затевать с Янкевичем детские разговоры про моряков да летчиков у
Коли никогда не появлялось желания.
А досужих возмущений насчет «шалопаев» Коля не принимал. По его
мнению, чтобы дети чего-то хотели, ими нужно было заниматься.
Не сгорать на работе до состояния обугленной головешки — а
заниматься детьми. Он, например, уже прекрасно знает, кто у них в доме
настоящий моряк. У кого есть шестнадцать кораблей, две бескозырки и
тридцать три книжки про море.
— Фашистский линкор слева по борту!
Главный калибр: огонь! Ту-ду-ду-у...
В ванной шло нешуточное сражение. Иногда отсутствие в доме мамы
было для Алешки маленьким праздником.
По телевизору шла уже эстрадная программа. Коля вполглаза смотрел.
Пышнощекий коротконогий мужчина что-то заунывно тянул про трудную
любовь.
Любопытство Янкевича было особенно несносным, когда он лез с
вопросами о Люсе.
— Вот ты, Коль, говоришь, что она у тебя
женщина на все сто; а чего вас тогда мир не
берет?
Янкевичу хотелось знать все, и Коля был сам виноват в этом. Иной
раз, в добром расположении духа, он бывал непростительно болтлив.
— Помнишь, ты говорил, что она хоте
ла уйти из торговли, а начальство ей оклад
подбросило? Она что, такой ценный работник?
Виктор Семенович уже прекрасно ориентировался, когда Колю можно
было вытащить на разговор.
— Наверное, ценный,— пожимал плеча
ми Коля.— Она у меня женщина инициативная.— Он подмигивал
Янкевичу и хмыкал, чтобы изгнать из своего тона даже малейшие нотки
гордости. Мало ли что тот мог подумать.
— Это как — инициативная? Работает, что ли, хорошо?
— Да, наверное, неплохо... У них ведь как: на счетах щелкает,
бумагами шелестит — вот тебе и товаровед. Что прикажут, то и сделает. А
Люси приказывать не надо. У нее у самой спрашивают. И в шахматы она,
кстати, играет.
— А при чем здесь шахматы? — не понимал Янкевич.— С
начальством, что ли, играет?
Колю такая простота коробила. Он терпеливо объяснял Янкевичу, что
если женщина играет в шахматы, значит, мозги у нее слегка отличаются от
прочих женских; ведь шахматы — игра мужская.
— Она что, спортсменка? — еще больше запутывался Янкевич.
— Да нет, просто котелок хорошо варит,— раздражался Коля.— Вот
сядет с нашим Калашниковым играть — и надерет его, не доводя дело до
эндшпиля. За то и ценят.
— Ну ты так бы и сказал: мол, умная баба.
— А я и говорю — в шахматы играет,— смеялся Коля. И рассказывал
что-нибудь еще.
— Вот ты, Семеныч, когда в магазине на чай индийский наткнешься
— так это ее работа. Она часов в девять вечера прямо из дома куда-нибудь в
Зугдиди позвонит — и на вагончик чая их раскрутит, в обмен на орешки
кедровые. Понятно? Или мясо откуда-нибудь из Тувы тонн двести добудет. Я
не знаю, как это у них там делается; знаю только, что она прямо из дому такие
вещи частенько обтяпывает. Ну и держится за нее начальство, ежу понятно.
—
Ты смотри! — удивлялся Янкевич.— А я
думал, им что пришлют, тем они и торгуют.
А там, оказывается, тоже крутиться надо! Везде