нашелся!
Илья не был большим знатоком «взрослой» жизни, но и наивным не
был тоже. В аистов, во всяком случае, он не верил уже несколько лет. В тех не
слишком детских анекдотах, которые вовсю ходили среди его сверстников,
«рогатые»» персонажи были известны неплохо. И все же применить эти
знания к собственным родителям было трудно. Еще труднее было определить
собственное отношение к тому, что он узнал. Что он должен был делать? Как
вести себя с отцом? С матерью?
Несколько дней он внимательно наблюдал за ними, пытаясь
определить, есть ли в их отношениях хотя бы малейшие признаки потепления.
Он подолгу не засыпал ночами, чутко прислушиваясь к каждому звуку из их
спальни. И ни на что не мог решиться. И раз за разом доказывал себе, что
это не его дело.
Расспросить у матери все напрямую он решился только после ужасной
сцены между ними, которую он однажды подслушал. Она произошла в их
спальне глубокой ночью.
— Отстань, слышишь? Отстань! — услышал он приглушенный
шепот матери.— Лучше не прикасайся ко мне! Ты животное... Уйди, а
то я сейчас Илью позову!
Глухой голос отца был почти не слышен, понять можно было только
отдельные слова:
— Сколько можно?.. Ты дождешься, что я вообще... Ну и что?
Трагедию строить...
— Я тебя ненавижу! — В материном полупридушенном шепоте
слышалась истерика, и был момент, когда Илья едва не решился встать.—
Подожди, дети еще узнают, Илья уже способен понять, он не маленький! Ирку
жалко, но ты все равно уйдешь. Уйдешь, я говорю! Клянусь, я тебе не прощу!
Я не из тех клунь, которые любой ценой за штаны держатся...
Временами голос отца становился громче и можно было различить
почти каждое слово:
— Прекрати истерику, в конце концов!
Детей разбудишь... Ну чего ты добиваешься?
Чтобы я ушел? Так я уйду. Хоть завтра. Ло
мать — не строить. Только я не виноват, что ты шаришься у меня по
карманам. Смотри-ка ты,
как я низко пал! Да ты разуй глаза, в конце концов, не я первый, не я
последний... Не надо было отпускать!
Илья старался не дышать. Он вспотел. Он чувствовал, что немедленно
должен встать. Как-нибудь громко закашлять, шумно пройти в туалет,
заскрипеть кухонной дверью, наконец... Но греховное желание прослушать
все до конца, понять все, что там происходит, брало верх, и он лишь сильнее
вжимался в свой диван.
Утром у матери заболело сердце, и на работу она не пошла. Илья тоже
остался дома. Это был уже сентябрь, в училище начались занятия.
Он решил идти напролом. Делать вид, что он ничего не знает и не
видит, было уже невмоготу.
— Что у вас случилось, мам? — без всяких предисловий начал он.
Разговор происходил в кухне. Мать сидела за столом и перебирала домашнюю
аптечку.
— Отец тебе изменил, да? Он нашел себе какую-то женщину?
Мать разглядывала на свет флакончики, шелестела облатками лекарств
и ничего не отвечала.
— Он что, собирается уходить? — настаивал Илья.
— Кто тебе сказал? — продолжая заниматься своим делом, спокойно
спросила мать.
— Иринка сказала, что ты нашла у него какое-то письмо. От
женщины.
— Ну и зачем тогда спрашиваешь? — резко повернулась к нему мать.
— Зачем же спрашиваешь, если все знаешь? Что ты от меня хочешь? Что вы
все от меня хотите! — она уже кричала.— Хотите, чтобы я ему простила, да?
Этого вам хочется?! Да никогда!
— Да ты что, мам! — Илья испугался. Этот внезапный переход матери
от спокойной сосредоточенности к какой-то жутковатой агрессивности, какой
он никогда не знал в ней, ошеломил его.
— Да ты что, мам! Я просто хотел узнать, нельзя же так, я ведь не
слепой...
Мать громко зарыдала. Эти рыдания преследовали Илью в коридоре,
на лестнице, во дворе. Он просто сбежал тогда от них.
Долгое время потом Илье казалось, что не начни он этого разговора,
найди в себе хоть каплю мудрости не вмешиваться в их дела — и вся их не
очень оригинальная, в сущности, история повернула бы в какую-то другую
сторону. Не в такую безнадежную. Потом, позже, он узнал, что подобные
вещи далеко не всегда приводят к полному разладу; чаще всего переживаются
как болезненный кризис, в конце которого женщины обычно прощают. Ему
казалось, что своим вмешательством он словно бы подтолкнул мать на
крайние действия.
Вечером, когда отец с Иринкой пришли домой, мать заявила всем им о
своем намерении разводиться. Илья хорошо запомнил ее в тот вечер: снова
пугающе спокойная, с аккуратно уложенной высокой прической, с
подкрашенными губами, она словно собралась куда-нибудь в кино или на
педсовет.
— Сергей, я не вижу вариантов нашей дальнейшей совместной жизни,
— обыденным своим тоном сказала она.— Дети уже все знают, а мы все
сказали друг другу. Тебе придется отсюда уйти.
— Понял,— не поднимая на нее глаз, сказал отец.— Я это должен
сделать немедленно?
— Как хочешь.
— А куда, не подскажешь? — Отец сел за стол и потом весь вечер
сидел за ним, барабаня пальцами.
— Мне все равно, это твое дело.— Голос матери был даже каким-то
мирным.
— Понял.
Отец очень долго сидел молча. Иринка ушла во двор. Илья на своем
диване склонился над книгой и делал вид, что внимательно читает.
— Имеется в виду, что я безусловный джентльмен и не стану затевать
позорных сцен с разменом квартиры, разделом имущества и тому подобных
вещей? — заговорил наконец отец.
— Мне и это все равно,— чуть повысила голос мать.
— Ну да, понятно...— И опять стукоток пальцев по столу.
— А у Сереги нет денег, чтобы отвалить по-джентльменски! —
неожиданно развеселился отец.— Придется продавать фамильное золото.
— Не устраивай балаган! — резко обор
вала его мать.
И две недели потом они обеспечивали «джентльменский» уход отца.
Иногда Илье казалось, что они не в себе, что они затеяли какую-то идиотскую
игру и никак не могут выйти каждый из своей роли. Отец искренне радовался,
что на заводе его не заставили отрабатывать положенные недели; мать с тихой
злостью написала объявления о продаже пианино, и единственное, чем она
оправдывалась перед Ильей за решение его продать, было обещание купить
ему новое, «едва только они станут на ноги».
Пианино увезли, когда Илья был в училище. Отец уехал через два дня.
Он улетел на Чукотку, в Певек, и хуже всего было то, что в этом Певеке жила
та женщина, от которой он получил письмо, найденное матерью.
5
По дороге к трамвайной остановке Наталья Ивановна делилась с
Ильей своими мыслями о проблемах детского музыкального образования, и
Илья едва удерживал нить разговора.
— Вы знаете, я бы купила этот «Циммерман»,— заглядывая Илье в
лицо, говорила Наталья Ивановна,— на хорошую импортную вещь можно и
разориться. Но только в коня ли корм, как говорится... Вы ведь тоже учились в
музыкальной школе?
— Учился,— автоматически отвечал Илья.
— Ну и как, с желанием? Родители часто заставляли вас заниматься?
— Было иногда...
— Ну вот! А мой, знаете, такой паршивец! Сейчас он вроде бы хочет
учиться, а потом походит, походит — и, как нам эти сегодня рассказывали,
добром не научится, а только деньги, как говорится, зря на ветер выбросишь.
— Ну да, бывает...
— А как по-вашему: надо их заставлять? — не оставляла Илью в
покое Наталья Ивановна.
— Надо,— коротко ответил Илья. Он остановился и снова закурил. И
вдруг, неожиданно для самого себя, сам задал вопрос: — Скажите, а если эти
люди, у которых мы сейчас были, не продадут свое пианино, они повезут его