— Ой, дедушка, — шептала она, задыхаясь от слез, — вот и красные пришли, скоро, наверное, вернется папа. А ты… ой, дедушка, милый!..
— Ильсеяр!..
Ильсеяр оглянулась. За ней, печально склонив голову, стоял Уметбаев. Встретившись с Ильсеяр взглядом, он бросился к ней и, поглаживая ее по золотистым волосам, стал утешать как мог, пытаясь найти самые ласковые слова.
Сначала Ильсеяр как бы не слушала Уметбаева, но его утешения постепенно действовали на нее, и она начала успокаиваться. Она подняла голову и увидела, что лоб Уметбаева перевязан марлей и на мочке левого уха запеклась кровь.
— Тебя опять ранило, Джумагул-абы?
— Ранило? А, да… Но это пустяки, царапина. Они, наверное, решили мне в ухе дырку пробить, чтобы я вроде цыгана серьгу носил. Только не рассчитали в темноте, попали выше.
— Хорошо еще не в голову.
— Э, нет. В голову нельзя. Мне еще воевать надо. Вот как ночью…
И Уметбаев стал рассказывать, что произошло прошлой ночью:
— На этом вон пароходе, который вы посадили на мель, размещался штаб белых. А на том — наши, красные. Они гнались за белыми.
— На такой маленькой буксирке и столько красноармейцев?
— Да нет. На буксирке всего-то их было человек тридцать или сорок. А тут целый батальон, оказывается, шел после большого боя на отдых вон к той деревне. Только когда пароход сел на мель, они еще не показывались. Буксирный тоже был у того, дальнего бакена. А как наскочил скорый на мель, поднялся шум, гам. Одни кричат: примем бой, другие — сойдем, мол, на берег и удерем. И спускают шлюпку да к берегу… Тут я и дал по белякам первую очередь. Они всполошились, а я кричу: «Пулемет правого фланга — огонь!» Дескать, не один я. Подал команду и нажал на гашетку. Заработал мой «максимка» беспрекословно. Сам подаю команду, сам стреляю… На шлюпке тоже с ответом не задержались. Пули так и засвистели вокруг меня. Слышу, стекла в окошке вашей будки посыпались. Несколько пуль ударило в «максимку». А я никак ума не приложу: как, думаю, видят они меня в темноте? После сообразил: я-то стоял напротив окошка, свет прямо на меня и падал.
Вот тут-то из-за будки с криками «ура» появился батальон. Подоспел и буксирный. В эту минуту ухо мне и царапнуло… Но это неважно, пустяки! И говорить не стоит…
Из будки вышел красноармеец и позвал Уметбаева к командиру. Уметбаев побежал, сказав на ходу:
— Я сейчас…
Ильсеяр опять почувствовала себя одинокой, оторванной от всего мира. Ей почему-то хотелось, чтобы Уметбаев все время был с ней. Она бы рассказала ему о дедушке и поплакала. Однако он не показывался. Ильсеяр постояла немного и, медленно ступая босыми ногами по мокрой траве, пошла к кустам шиповника.
— Эй, барышня!..
Ильсеяр обернулась на крик и, увидев стоявших поодаль от кустов офицеров, испуганно остановилась. Голос повторил:
— Ведерка воды не найдется, барышня?
Это спрашивал, кажется, старший из красноармейцев, охранявших пленных офицеров.
— Завтрак у гостей был солоноват, — добавил красноармеец, улыбаясь Ильсеяр. — Пить вот захотели. Уж ты принеси.
Ильсеяр безмолвно сходила в будку, принесла ведро воды и поставила его перед пленными.
Пленные, словно овцы, застигнутые бурей, стояли, тесно прижавшись друг к другу. Один был одет в серую солдатскую шинель, остальные — в шинелях из тонкого голубого сукна, с блестящими погонами на плечах.
Ильсеяр пристально смотрела на пленных и чувствовала, что ее снова начинает бить озноб. Вот они, офицеры, стоят совсем рядом с ней. А ведь кто-то из них убил ее дедушку. У Ильсеяр перехватило дыхание, руки сжались в кулаки. О, найти бы этого убийцу… Она обвела взглядом каждого из пленных. Кто-то из них… Конечно… Постой, а почему, собственно, она поит водой убийц своего деда! Ильсеяр уже хотела опрокинуть ведро, как вдруг глаза ее остановились на пленном в серой шинели. Странно, лицо этого солдата, который стоял съежившись и пряча руки в длинные рукава, показалось Ильсеяр очень знакомым.
«Кто же это? — спрашивала себя Ильсеяр, не сводя с него глаз. — Кто? Не знаю… Но я видела его…»
Офицеры один за другим подходили к ведру и пили воду. Наконец подошел и солдат. Ильсеяр так и впилась в него глазами. Она уже собралась сказать ему: «Я, дядя, где-то видела тебя», — но услышала торопливые шаги и оглянулась. К ней подошел Уметбаев.
— Пойдем, Ильсеяр, — сказал он и, помедлив, тихо добавил: — Попрощайся с дедом.
Ильсеяр безмолвно пошла с ним в будку.
Дед Бикмуш лежал на полу на свежем сене. На него надели белую сатиновую рубашку и суконные брюки — одежду, в которую он наряжался только по большим праздникам, когда ходил в мечеть. Усы и борода его были аккуратно подстрижены.