Но я была ребенком. И любила своего папу. Джейкоб Холбрук, которого я знала, был умным, веселым, терпеливым и добрым человеком. Он заботился обо мне, одевал, кормил, учил всему, что могло помочь мне не только выживать на болоте, но и процветать. Кроме того, речь идет о событиях, в результате которых я появилась на свет, так что разве честно будет говорить, что я о них жалею?
В последний раз я видела отца, когда он, шаркая, вошел в зал суда округа Маркетт в наручниках и кандалах на лодыжках, чтобы вскоре оказаться за решеткой с тысячей других мужчин. Я не присутствовала на рассмотрении его дела. Мои показания были признаны ненадежными в силу моего юного возраста и воспитания, а кроме того, ненужными, потому что моя мать предоставила обвинению доказательства, которых хватило бы, чтобы упечь моего отца за решетку на дюжину пожизненных сроков. Но родители моей матери все же привезли меня из Ньюберри в тот день, когда папа был осужден. Думаю, они надеялись, что, увидев, как он получает по заслугам за то, что сделал с их дочерью, я возненавижу его так же сильно, как они. В тот же день я впервые встретила своих дедушку и бабушку по отцовской линии. Представьте себе мое удивление, когда я узнала, что мать человека, которого я всегда считала чистокровным оджибве, была белокожей блондинкой.
С того дня я проезжала мимо тюрьмы округа Маркетт по меньшей мере раз сто. Каждый раз, когда возила Мэри к специалисту, или обеих девочек по магазинам, или когда мы выбирались в город, чтобы посмотреть фильм в кинотеатре. Саму тюрьму не разглядишь со стороны шоссе. Все, что видят прохожие, – это извилистая дорогая, обрамленная старой каменной оградкой. Она похожа на въезд в старинное поместье и вьется между деревьями в сторону скалистого откоса, с которого открывается широкий вид на залив. Здания из песчаника, принадлежащие государству, находятся в реестре исторических памятников и датируются тысяча восемьсот восемьдесят девятым годом, когда была открыта местная тюрьма. Максимально охраняемое крыло, где содержался мой отец, состоит из шести этажей, в нем пять одиночных камер. Оно окружено двадцатифутовой каменной стеной и трехметровой изгородью из колючей проволоки. Периметр контролируют восемь башен, откуда легко вести огонь. Пять из них снабжены камерами, позволяющими следить за передвижениями внутри жилых блоков. Во всяком случае, так описывает это место Википедия. Внутри я никогда не бывала. Однажды я осмотрела тюрьму с помощью карт «Гугла», но тогда во дворе не было заключенных.
А теперь тюремное население стало меньше на одного человека. Это означает, что через несколько минут мне придется рассказать мужу правду, только правду и ничего, кроме правды, о том, кто я и в каких условиях жила с самого рождения, и да поможет мне Бог.
Рэмбо лает, как по команде, предупреждая меня. Через секунду свет фар облизывает двор и растекается по мере того, как внедорожник въезжает на парковку. Это не «чероки» Стивена. У этой машины на крыше установлены дополнительные фары, а на двери виднеется логотип полиции штата. На долю секунды я позволяю себе поверить в то, что смогу ответить на все вопросы офицеров и отделаться от них прежде, чем Стивен вернется домой. Но затем я замечаю «чероки» Стивена прямо за полицейской машиной. Внутреннее освещение в обоих автомобилях зажигается одновременно. Я вижу, как замешательство на лице Стивена превращается в панику, когда он видит полицейских в форме. Он бежит ко мне по двору:
– Хелена! Ты в порядке? А девочки? Что случилось? У вас все хорошо?
– Все в порядке.
Я приказываю Рэмбо оставаться на месте и спускаюсь с крыльца навстречу Стивену как раз в тот момент, когда к нам приближаются полицейские.
– Хелена Пеллетье? – спрашивает главный из них.
Он молод. Почти мой ровесник. Его напарник выглядит еще моложе. Мне становится интересно, сколько человек они уже успели опросить. Сколько жизней успели разрушить их вопросы. Я киваю и тянусь к руке Стивена.