— Рэдмунд… — прошипел он наконец.
— Да нет, не очень похож, — возразила Паландора. — Слишком бородатый для него.
— Не в этом смысле, — пояснил Рэй и, заметно волнуясь, подошёл к мольберту и развернул картину с глаз долой. — Раньше на моём пейзаже этой гадости не было. Это всё братец! Невесть когда прокрался в мою комнату и испортил холст! Он всегда таким был… — добавил Рэй и с чувством вздохнул. — Вечно ему нужно что-нибудь испортить. Но это не важно. Я привёл вас сюда, чтобы показать другие картины. Вот только боюсь теперь, как бы он и их не замарал.
Паландоре эта рожица, в свою очередь, показалась забавной, и она была бы не сильно против посмотреть на другие проказы Рэдмунда, но всё обошлось. Рэй показал ей пейзажи и натюрморты — всё вазочки да цветочки, да поля с лугами и сосновые рощи. А на одном из них вдалеке паслись два коня, один из которых о пяти ногах, а его спутник — с тремя.
— Это я в ногах запутался, — виновато пояснил Рэй, — увлёкся и не заметил.
— Ничего страшного, — ответила Паландора, — всё равно на двоих получилось восемь ног, а ведь могло быть и хуже.
Она также обратила внимание на флейту из слоновой кости в приоткрытом футляре. Подошла, вынула её из футляра, повертела в руках.
— Что это такое? Линейка с отверстиями?
— Нет, — ответил Рэй, — это виктонский музыкальный инструмент. Нужно подносить его к губам и выдыхать воздух, а пальцами закрывать отверстия, чтобы извлекать необходимые звуки.
— Как горн или дудка, что ли?
— Примерно. Но с более разнообразным звукорядом за счёт отверстий. Сейчас я вам покажу.
Рэй взял флейту и сыграл пару незамысловатых мелодий, напомнивших Паландоре свист ветра в ковылях и писк полёвок. «Простенько и симпатично», — подумала она.
— Я не так хорошо играю, — признался Рэй. — Для меня это просто развлечение.
Потом они спустились в гостиную, где им подали чай. Девушка в изумлении уставилась на огромную шкуру медведя с зубастой головой и длинными когтями, разложенную у камина. Киан Тоур собственноручно убил этого медведя несколько лет назад во время охоты на глухаря — в порядке самообороны и не горя желанием лишать жизни такого прекрасного зверя. Не собираясь оставлять тушу в лесу, он распорядился, чтобы её привезли в город и утилизировали. Но скорняжники шутки ради предложили освежевать зверя и украсить его шкурой интерьер — в духе бесстрашного народа югге, что населяет холодный и неприступный (а также труднопроизносимый) южный Юггелёбрюнгд, который, чтобы не мучиться с его названием, также именуют страной Снега и Льда. Озорства добавлял тот факт, что ни один из них не владел искусством выделки шкур мёртвых животных ввиду того, что в Алазаре подобная практика считалась варварской и дикарской и либо полностью изжила себя с древних времён, либо, по другим источникам, вообще никогда не применялась. Так или иначе, местным умельцам путём проб и ошибок удалось обработать шкуру и создать реалистичный каркас для головы — хотя запах в мастерской, по их уверениям, стоял тошнотворный и смертоубийственный, и они потеряли клиентов. Мясо медведя порезали тонкими ломтями и засушили, чтобы отправить его в Эрнерборгеримус для ловчих птиц охотничьего ведомства его величества. Шутники-скорняжники, опять-таки, предлагали, подобно югге, пожарить его да съесть, но такое возмутительное предложение никто не пожелал принять всерьёз. О том, чтобы употреблять в пищу животных, не могло быть и речи. «Пусть эти южные дикари сами творят у себя, что хотят, — отрезал Тоур. — А я чтобы даже не слышал о таком». Шкуру он, тем не менее, принял в качестве боевого трофея. Она вызывала у него смешанные чувства гордости за свою отвагу и сожаления о гибели благородного зверя, и полюбил он её именно за эту двойственность. Киана Фэй, напротив, возмущалась и требовала убрать такое неприкрытое варварство с глаз её долой. Её желание удовлетворили, но незадолго после отъезда матери Рэдмунд нарочно отыскал шкуру в кладовой и разложил её в гостиной, надеясь, по всей видимости, тем самым позлить окружающих — но, вопреки его ожиданиям, отец отнёсся к этому поступку скорее положительно. Разлука с любимой женой его огорчала, но, по крайней мере, эта шкура напомнила ему, что есть кое-какие вещи, которые он теперь мог делать свободно, не опасаясь её неодобрения. Для самого Рэдмунда этот трофей был символом доблести, и он бы дорого отдал за то, чтобы самому заполучить такой же. Феруиз не придавала шкуре должного значения, а Рэй ценил её за необычную мягкость и ворсистость, не свойственную ни одной ткани в мире. Долгими зимними вечерами он сидел на этой шкуре у камина с книгой и кружкой горячего чая на низком столике, трогал густой мех руками и соглашался, что, пожалуй, он не может чересчур обвинять неотёсанных югге в их пристрастии к шкурам животных: таких потрясающих ковров, который получился из этого медведя, стоило ещё поискать! Но мишку, конечно, было жаль.