— Я тебя не сильно ушиб? — спросил Рэдмунд.
— Ой, ну что ты! И не такое переживали, — махнула рукой его спутница. — Даже синяка не останется. Не то что у тех бедолаг, которых ты давеча отделал в «Двух Подковах».
Рэдмунд усмехнулся.
— Так ты, значит, слышала?
— Весь город уж, кажется, слышал, — ответила та. — Говорят, ты задал им жару! И поделом. Больших дураков, чем эти двое, нет во всём Рэди-Калусе. Да и остальным не мешало шею намылить, чтоб не задавались. Жалко, меня там не было.
— Да? Тогда мне тоже жалко. Пойдём дальше танцевать?
— Не стоит, — отмахнулась Матья. — Довольно с нас и сегодняшних разрушений. Давай лучше прогуляемся.
— Как скажешь.
Они ушли, как сказали бы на востоке, по-ундистонски; как уходят жители дукадара Ха'унд: не прощаясь, ни перед кем не отчитываясь и не вполне понимая, для чего вообще приходили. Долго бродили по прямым, как душа праведника, улицам Рэди-Калуса, ловя в отражениях окон отблески догорающего заката и болтая ни о чём. А потом, когда окончательно стемнело, целовались в пустынных переулках, старательно избегая фонарей и зазевавшихся прохожих. Наконец она тихо сказала:
— Чего мы тут прячемся, как два негодяя? Пойдём лучше ко мне, отец давно уже лёг спать.
Сын герда посчитал это достойным завершением вечера.
Глава 9
— Если хочешь увидеться ещё раз, ты знаешь, где меня найти, — сказал Рэдмунд поутру, проснувшись, по привычке, с первыми лучами солнца и разбудив девушку, неловко повернувшись на узкой постели. Матья зевнула, в последний момент прикрыв рот рукой, и добавила:
— Да, и знаю, где тебя теперь точно не найти.
Рэдмунд напрягся. На что она намекала? Перехватив его хмурый взгляд, Матья расхохоталась.
— В «Двух Подковах», глупенький! Готова поспорить, ты ещё там не скоро появишься!
— Почему же? — спросил он, заметно расслабившись. — Неужто мне есть, кого там опасаться? Ведь я устроил им хорошую взбучку!
— Вот именно поэтому теперь тебя там не найти, — пояснила Матья. — Истинные герои не повторяют своих подвигов на той же арене!
Здесь она осеклась и резко перевела разговор на что-то другое: не хватало ещё, чтобы он подумал, что то же самое относится и к любовным подвигам. Нет, это было бы некстати.
— Сегодня я буду весь день занята и освобожусь самое раннее к половине четвёртого[1]. В любом случае, зачем мне искать тебя? Приходи ко мне вечером сам.
— Я подумаю, — уклончиво ответил Рэдмунд. Он уже знал, что непременно вернётся, но не хотел, чтобы его энтузиазм был замечен.
— Не думай, — возразила она. — Приходи. Заодно загляни в лавку. Справим тебе сапоги.
— В три пятьдесят? — спросил он, прищурив глаз. — Не поздновато ли? Нет, знаешь, займусь-ка я сапогами сейчас.
Невзирая на попытки удержать его, Рэдмунд поднялся с постели, наспех оделся и, убедившись, что на улице нет прохожих и зевак, выпрыгнул в окно. Уже через пару мгновений, пригладив волосы и отряхнув камзол, он как ни в чём не бывало торжественно вошёл в лавку с парадного входа и оглядел её внутреннее убранство с таким бахвальством в глазах, словно намеревался купить её всю, не заплатив при этом ни карла.
Лысый мужчина средних лет в фартуке из сакшо, покрытом всевозможными пятнами, приветствовал его и тут же изменился в лице, заметив, кто перед ним. Выскочил из-за прилавка, рассыпался в любезностях, спросил, что угодно благородному киану. Ах, сапоги? Да-да, разумеется…
Раскланиваясь, попросил немного подождать и скрылся в глубине лавки.
— Матья! — раздался оттуда его гневный оклик. — Просыпайся, лентяйка! Да пошевеливайся! У нас особый посетитель!
Рэдмунд прыснул в кулак. Особый, нечего сказать. Впрочем, и товар у сапожника тоже был не абы какой. С тех давних времён, как первые люди открыли чудесные свойства сакшоевого дерева, научились добывать его смолу, перерабатывать её в эластичное, огнеупорное, но при этом удивительно тонкое и снабжённое тысячами микроскопических пор полотно и соединять его с хлопчатобумажной тканью, получая в итоге материю, структурой, гибкостью и прочностью так явственно напоминающую кожу, едва ли история знала лучшего сакшоиста, чем этот сапожник. Он был воистину мастером своего дела и создавал обувные произведения искусства, повторяющие каждый изгиб ступни и сидящие на ногах, как влитые. Когда ему удалось, наконец, дозваться своей дочери, они деловито принялись за работу. Сняли мерки и приступили к изготовлению выкройки. Но почтенного киана в этот момент деликатно попросили удалиться, чтобы не выдавать секреты мастерства.
— Как пожелаете, — сказал он, хотя был более чем уверен, что в любом случае ничего бы в этом деле не понял. И шепнул на ухо Матье:
— До вечера.
Не успел он добраться до южных кварталов, чтобы вновь навестить своих друзей, как на углу овощной лавки, не дойдя пару шагов до пивной, угодил в могучие лапы Налу.
— Хорош друг! — проворчал тот, согнув его пополам и стукнув кулаком по макушке. — Обещал, что заплатит за всех, хорохорился, а сам первый смылся и даже денег не оставил. Мы теперь, с твоей лёгкой руки, разорены!
— Как, впрочем, и всегда, — весело добавил Агрис, который только что вышел из лавки, хрустя спелым огурцом и протягивая второй другу. — На, кусни огурчика. Тебе, Рэдди, не припас, не знал, что ты появишься. А славно мы вчера кутнули! Не зря ведь говорил, что впору промотать наши звонкие монеты — и, гляди, так оно и вышло.
— Сказал бы я, благодаря кому так вышло, — пробасил Налу. Рэдмунд, уличив момент, вырвался из его лап и взял у друга огурец, который до сих пор не вызвал у Налу никакого интереса. Откусил, ухмыльнулся.
— Простите, ребята, не до того было. Тут такое дело подвернулось… Короче, сколько я вам должен?
— Да не бери ты в голову, — ответил Агрис, но Налу его перебил:
— Тридцать семь золотых и четыре медяка. Можешь округлить до сорока, я не обижусь.
— Держи пятьдесят, — ответил ему Рэдмунд, протягивая кошель. — Как раз ношу по столько в одном кошельке. Можешь не пересчитывать.
— Могу, но ещё как пересчитаю, — степенно ответил Налу. — Деньги любят счёт. Поднимемся.
Друзья обогнули трехэтажный дом и по скрипучим дощатым ступеням вскарабкались до самой мансарды. Наклонив голову, переступили порог, причём Налу пришлось чуть ли не согнуться вдвое и втиснуться в узкую дверь на четвереньках, как медведю в берлогу. Рэдмунд вполголоса выругался.
— Не мог подобрать себе квартиру попросторнее? — спросил он.
— Какие все стали умные… А кто мне её оплатит? Может быть, ты? Да я здесь, в сущности, редко бываю, всё больше у своей, в Гончарном. Но у неё муж нынче дома. Что за народ пошёл! В Пэрферитунусе ярмарка в самом разгаре, а этот дома сидит, как сыч. Говорит, чего я туда сунусь со своими горшками и сырцом? У них свои мастера керамисты, почище наших. Да хоть с горшками, хоть без горшков, но совесть-то надо иметь! Не мог уехать хоть на пару дней!
Друзья так и фыркнули: кто бы говорил о совести.
— Да что там… — плюнул Налу и высыпал на стол монеты.
— А вот этот звук я люблю, — признался он. — Звенят, как струны моего сердца. Карлики почтенные. Карл Шестнадцатый, Карл Семнадцатый. Ух ты! Даже Четырнадцатый! Старинная, — заметил он, оглядывая лица императоров Алазара, отчеканенные на золоте.
Насчитав ровно пятьдесят штук и любовно оглядев каждую монетку, он сложил их в кошелёк и туго завязал его.
— Разбогател на тринадцать золотых, — с удовольствием подвёл итог Налу, — за вычетом четырёх медяков, правда. Может, добавите, а? Для ровного счёту.
— Ты уж не мелочись, — попросил его Рэдмунд, — скажи лучше, найдётся у тебя чего поесть?