Я не мог позабыть о Вирате и гневном проклятье, которое ведьма швырнула мне в час своей смерти:
— Рожденный тобой будет жаждать твоих мук!
Я помнил, что именно эти слова померещились мне, когда я обнимал херпу-ящерку.
— Но разве может гомункул считаться рожденным? Он создан моей властью, я для него — сам Творец, а не особь, которую он называет отцом. Или все-таки особь?
Когда я смотрел на ребенка Вираты, я знал, что младенец — соперник, в котором скрывается Зло. Если мне бы пришлось повторить то, что я сделал, я бы не медлил. Но странный кровавый комок в чаше не был ребенком, он был мягкой глиной, которую можно лепить по своей воле. Он был ничем, и я мог даровать ему жизнь или смерть.
— Это не человек и не маг... И не херпис... Тот сгусток из чаши — лишь глина, живой реактив Силы, материал для заветной работы... — внушал я себе, а секунды текли.
Я терял драгоценное время, не смея решить, что мне сделать с зародышем.
— Ладно, посмотрим, как ты сформируешься, ящер, — сказал я себе наконец, поднимая сосуд.
Когда я помещал сгусток в колбу, я чуть не разбил ее. Руки вдруг стали дрожать, а дыхание оборвалось. В грудь холодной волной хлынул страх. Я не знал, что пугает меня. То, что я слишком медлил и жалкий зародыш уже мертв? То, что я посмел сохранить ему жизнь?
Тот период, пока он зрел в колбе, был страшным. За всю мою жизнь я не мучился так. Были и дни, и часы, когда я был готов, схватив первый попавшийся камень, разбить золотистый сосуд. А иногда я не спал две-три ночи, боясь, что гомункул угаснет, пока меня нет рядом.
Странный младенец и впрямь стал проклятием. Я ненавидел его, и я страстно желал знать, каким он родится. Боялся особенной Силы, которая в нем, и мечтал, как он мне подчинит весь мир. Я готов был денно и нощно учить его магии, и просыпался в холодном поту от одной мысли, что он меня превзойдет.
— Херпис? Маг? Человек? — вопрошал я сосуд, словно он мог открыть мне, кого он взрастит, перед тем, как отторгнет готовое тельце.
-9-
Я понял, что я ненавижу младенца еще до того, как он вышел на свет. Родись он в срок, и я бы бесился не так сильно. Но распроклятый гомункул сидел в колбе целых четырнадцать месяцев! Когда я понял, что он не желает ко мне выходить, я почувствовал страх. Человеку и магу не нужен такой срок. В сосуде зрел херпис!
Сквозь плотные стенки, покрытые желтым блестящим раствором, мне было не видно, каков он, но я легко мог воссоздать мерзкий облик: лицо человека, когтистые лапы, бугристая кожа с чешуйками, гадкий пупырчатый хвост... И при мысли, что некогда я обнимал звероящерку, меня тошнило. Теперь я был просто не в силах понять, как пошел на такое, как смог породить существо в колбе.
Миг, когда свет вдруг потух, а сосуд начал трескаться, вызвал во мне ужас. (Прежние дети ни разу еще не ломали его стенок.) Плод, раскрошив хрусталь, выскользнул на пол...
Я даже не знал, что почувствовал, глядя на мальчика. В проклятой колбе, был самый обычный гомункул! В два раза крупнее других, но с руками, ногами и гладкой, как будто бы отполированной, кожей. Хвоста, чешуи и когтей на нем не было. Правда, глаза существа были слишком уж выпуклы, нос срезан, рот широк, но я сам был не красавец. Встречались черты и похуже!
Я поднял мальчишку из лужи с осколками колбы. Обычно к рождению новых гомункулов одна из ведьм моей секты всегда была рядом. Она принимала младенцев, купала, кормила из соски и отвозила в деревню к одной из кормилиц, которым неважно, кого им доверили.
— Лишь бы исправно платили! — таков был девиз женщин, взявших к себе существа.
Для младенца от херпы я выбрал кормилицу сам. Я, не зная, когда и каким он родится, нашел одну грубую бабу. Сказав, что в богатой семье завели себе редкого зверя, младенцы которого жрут молоко женщин, я предложил взять ей монстра-детеныша года на два-три. Другая могла бы спросить, не опасно ли это чудовище, и не кощунством ли будет вскормить существо неизвестной породы, когда “Служба Магии” борется с нечистью. Но я умел выбирать! Узнав, сколько я ей заплачу за “зверюшку”, она согласилась на все.
А теперь я не знал, как мне быть. Тот мальчишка, который противно орал, не похож был на монстра. Сдай я его той самой бабе, она сразу бы поняла, что здесь дело нечисто. Одно дело — зверь, а другое — младенец, который похож на других, но в котором скрывается «нечто». Ему нет названия, но оно может проснуться в любой момент. Кроме корысти в душе этой темной крестьянки жил страх. Она, как и другие, боялась волшебников, магов и “злых колдунов, живших в скалах.” (Я знал, что о нас говорят люди.) Но и оставить гомункула рядом с собой я не мог.