Порой кажется, что вещи не могут причинить вреда, потому что они неодушевленны. Я знала, что могу избавиться от того, что мне не нравилось, притворившись, что этого нет на самом деле. Когда мне нужно было идти в фотолабораторию, место моих прежних многочисленных прегрешений, я не обращала внимания на девушку в приемной, она знала слишком много. Я игнорировала фотографов, они подмигивали мне, и быстро проходила мимо запертых дверей. Я так хорошо их знала! Феликс сделал из меня порядочную девушку, и даже те, кто не знал его, могли почувствовать во мне обострившееся чувство собственного достоинства.
Мне так хотелось сказать Феликсу свое настоящее имя, привести его в магазин и представить отцу и Мишелю. Но я боялась сильной похоти отца и его грубого покровительства. Ничто не могло остановить его, когда он начинал глубоко и медленно дышать, уставившись глазами на новую жертву, или же он мог отвести в сторону Феликса и поинтересоваться, каковы его намерения, сколько у него денег, и снова повторить, что когда-нибудь я стану очень богатой женщиной.
Мне самой так хотелось быть с Феликсом естественной, стать настоящей Флоренс! Он никогда не предлагал мне съездить к нему домой, я так и не знала, где он живет, и не знала номер его телефона. Как-то он попытался сказать его мне, но я заявила:
— Для меня лучше, чтобы все оставалось по-старому. — Пустая бравада.
В город приехал Эрги, и отец пригласил меня пообедать с ними дома. Встретив меня у дверей, он сказал:
— Никогда не упоминай при нем, что ты все знаешь.
— Парочка на крышке гроба? — спросила я. У отца всегда чувствовалась некоторая театральность в разговоре.
— Он об этом ничего не знает. — Отец крепко сжал мои плечи. — Это секрет. Ты должна мне поклясться, что ничего не скажешь. Мне вообще ничего не следовало говорить тебе.
— Что ты хочешь, чтобы я тебе пообещала?
— Молчать по поводу украшения на гробе, — ответил он. — Вот и все.
Я погладила грудь Куроса в холле:
— Он сегодня так сияет, — сказала я.
Отец повернул меня и показал на яркую лампу над холлом:
— Я приказал, чтобы это сделали на прошлой неделе. Так гораздо лучше, не правда ли?
Сегодня вечером казалось, что Курос собрался участвовать в соревновании. Его руки начали двигаться. Косички на груди и розовая похотливая улыбка были такими яркими при сильном свете. А темно-синий проход за ним стал еще темнее.
— Теперь запомни, никаких коней из Салоников, — заметил отец, легко потрепав меня по плечу.
Когда мне было восемь лет, он купил скульптуру лошади в Салониках, и она появилась у нас в квартире. Ее, конечно, не называли конем из Салоников — просто это была передняя часть лошади из белого мрамора — голова, грива и ноги, сзади был гладкий срез мрамора. Эта скульптура была как бы срезана, что было характерно для многих его приобретений. Затем спустя год скульптура отбыла в Америку. Вскоре после этого приехал куратор из Греции, и, пока он, сидел и выпивал вместе с отцом и Мишелем, он показал им каталог. Отец открыл его на странице, где было цветное фото лошади, и громким голосом прочел: «Салонинский конь, третий век до Рождества Христова».
— Этот конь должен остаться в Афинах, — сказал куратор.
— Мне бы так хотелось посмотреть на него, — продолжал отец.
— Но, — заметила я, заглядывая через плечо, — он выглядит совершенно так же, как и…
Прежде чем я смогла закончить фразу, отец прервал меня.
— Как твой пони. Я понимаю. Он очень похож на твоего Шестипенсовика, не так ли? Хорошая лошадка!
Он повернулся к куратору и добавил, что я просто с ума схожу от лошадей, что это совершенно естественно для моего возраста, но стоит много денег. Он щипал мою руку, не так сильно, чтобы мне стало больно, но чтобы я наконец поняла и заткнулась. Я больше не проронила ни слова.
Хорошо, что сегодня он предупредил меня заранее. Я спокойно сидела на диване, но была вся скована, как будто лишнее движение могло привести меня к предательству. Мне казалось, что так должны вести себя люди в суде или церкви. Эрги прибыл через несколько минут. На нем была желтая рубашка с открытым воротом и огромные часы на руке. Он сказал мне, что они прекрасно работают на большой глубине под водой.
— Вы любите нырять? — спросила я его, и он ответил довольно мрачно, как убийца или гробовщик:
— Я везде, где есть работа.
Нгуен принес креветок в кляре, они были как белые крылышки, я стала пить Кампари, чтобы Эрги чувствовал себя как дома. Отец открыл бутылку Шато Марго.
Мы ели вьетнамский суп, вылавливая мясо палочками. Эрги заявил нам, что ему нравится французская кухня, и перечислил названия ресторанов, которые ему явно кто-то подсказал.