Сено постелили на полу в горнице — одну за другой охапку, плотно друг к другу, накрыли большой домотканной салфеткой, будто снежной порошей. Две служницы вели Каталину за руки. Нельзя было даже чуть-чуть опускать голову, чтобы ненароком не потерять головной убор. Двенадцать длинных юбок шелестели в такт шагам. Служницы аккуратно следили, чтобы заречённая не оступилась. Они обошли вместе с девушкой вкруг сенного настила. Втроём сели на скамью, после чего служницы, поцеловав оба запястья Каталины, отошли в сторону.
Девушка глядела в полумрак перед собой, ощущая шрамами на спине сквозняк из входной двери. Именно оттуда должен был пожаловать Янко. Каталина хотела и не хотела этого. Янко никто не сопровождал. По обычаю, он сам обязан был явиться к назначенному времени, постучать три раза и сесть рядом с будущей женой.
А ведь случалось и такое, что жених не появлялся. Тогда следовал неизбежный позор на оба рода. Но в особенности — невестиной семье. Случись с Каталиной эдакая беда, и другие беды последовали бы неотлучно. Впрочем, хуже того, что уже случилось, она вообразить не могла.
Шрамы от калёного железа — ещё полбеды, их хотя бы закрывали ткани. Никто никогда не прознает о них. Даже муж о них не помянёт при чужих, чтоб не выносить сор из избы. Гораздо худшим стало понимание, что Каталине больше никогда не возразить и даже доброго слова не сказать никому, ибо голос её исчез навсегда. Была заика, стала немая. Была увечная, стала юродивая. Но для жены следующего деревенского головы такие мелочи не имели значения.
«Главное — что чрево живо», — наставляла дочь Ксилла, омывая Каталину перед обрядом.
Мать ткнула в провалившийся под рёбра живот и коротко помолилась:
— Дай бог тебе скорого приплода.
Каталина и сейчас ощущала этот пугающий тычок. Едва ли она могла себе представить, как уместится в таком сморщенном сосуде новая жизнь.
Раздался первый неуверенный стук, и девушка обратилась в сплошной слух. Стук повторился, а через несколько секунд свершился и третий.
Янко…
Вытянувшись в струну, Каталина замерла, когда он приблизился и сел на лавку рядом с ней. Плакальщицы затянули песню по третьему кругу, заключительному. Четверо служниц взяли под локотки зарекаемых и потянули за собой в долгий, скорбный хоровод.
Каталина старалась держать глаза прямо, не шевелить ими, не поддаваться очередному соблазну. Боялась спугнуть такую зыбкую удача, ведь Янко всё-таки пришёл. Мог поступить иначе, но пришёл.
Она не смотрела на него, а потому не видела, как бледно его лицо. И, конечно, не знала, что не прийти Янко не мог. Голова Шандор обещал сжечь дотла мольфаров дом вместе со всеми обитателями, если Янко взбредёт в голову опозорить две уважаемые семьи. И, конечно, Каталина не знала, что не только её спина украшена стигмами отцовской любви, но и Янко не обошла точно такая же участь.
Их роднило больше, чем они оба могли бы представить, но каждый предпочитал не поворачивать взора, не будить лихо.
Плакальщицы рыдали над судьбой господарушки. Служницы провожали заречённых в последний свободный путь. Отец Тодор наблюдал за действом бесстрастно. Голова Шандор — с напряжением. Супружницы почётных семейств стояли позади мужей с потупленными лицами. Друг с другом им тоже не о чем было говорить.
Наконец, служницы разминулись в направлениях: двое, обрамивших Янко, пошли против часового хода; двое, держащих Каталину, — по ходу стрелок. С последним куплетом песни жениха и невесту подвели к сенному настилу, обоих поставили на колени, лицом к лицу.
Кроваво-красные ленты сверкнули языками огня в слабо освещённой горнице. Одна лента потекла алой змеёй по запястьям Каталины, её родная сестрица — по запястьям Янко. Туго-туго стянулись узлы, близко-близко примкнули бьющиеся вены на руках. И лишь по единственному концу оставлено — чтобы полностью завершить обряд заречения, сцепив смотанные руки в один общий букет.
Но прежде следовал поцелуй.
В полной тишине служница поймала кончик ленты Янко и поднесла к Каталининым губам.
Теперь, как бы ей не хотелось, а всё же глянуть на жениха пришлось. И тот, кого увидела перед собой Каталина, нисколько не напоминал того Янко, что ещё недавно говорил с ней, скрипя зубами, на базаре. Тот Янко был живой и пылкий, хоть резок в своих порывах. Этот Янко был равнодушным и унылым, и единственное, что ещё отделяло его цветом от серого тусклого неба, так лишь глаза, полные неистребимой горечи. Каталина узнала в тех глазах собственную личину, которая многократно отразилась там, будто в зеркальном лабиринте.