И тогда Агнешка поняла, что больше не видит прошлого, она видит настоящее. Но весь ужас состоял в том, что у края той же светящейся дорожки стоял ещё и Штефан.
Он стоял и наблюдал, как растворяется в Великом Ничто Сарика. И улыбался.
Агнешка в ту же секунду подняла голову.
Лавина из людей, камней, оружия и огня заполонила склон. Свет одного из факелов выхватил уже другую картину: как мольфар лежит поверженный на горе, а прямо над его головой деревенский мужик заносит тяжеленный валун, что едва удерживают его руки.
— Нет! — заголосила девушка. — Нет!!!
Мужик повернулся на звук. Валун рухнул вниз.
И в следующую секунду чьи-то грязные огромные лапы впились в Агнешкин тулуп.
Кажется Янко кричал. Кажется, его пытался удержать голова Шандор. Кажется, Янко почти удалось его одолеть. Опять. Почти.
А до конца — не удалось.
Удар дубиной присмирил его прыть. И последнее, что увидел юноша, когда на глаза его беспомощно опадали веки, — как уносят его возлюбленную, как она тянет к нему белые ладони свои, но опять не может дотянуться. Опять.
Опять он ничего не смог. Опять на его силу нашлась сила большая.
Опять завыла в голове тьма и надолго унесла Янко в свои ледяные копи.
Глава 21
Небесный свинец задвигался и заохал, обнажая в кромешной черноте воющий рот луны. То ли от удивления, то ли от ярости она засветилась будто бы ярче и раскрасила пологий горный склон двумя непримиримо противоположными красками — кипенными белилами и угольными чернилами. А все звуки съел тяжёлый ватный туман. И если бы нашёлся хотя бы один сторонний наблюдатель, он бы непременно заметил сейчас, как большую объёмную картину со множеством участников раскатывает в плоский тонкий пласт, в котором моментально начинают просматриваться крупинки несовершенств. А люди внутри картины движутся удивительно медленно, и все движения их необычайно размашисты, наполнены каким-то особым, несвойственным обычным людям рвением.
Каждый жест — как последний решающий выстрел. Каждый взгляд — как финальная возможность смотреть широко, взахлёб, так, чтобы аж веки скрипели, разверзаясь до предела.
Толпа неистовствовала. Толпа ревела и клокотала подобно вороньей стае — вразнобой, но при этом в унисон друг с другом. Однако лишённые громкости они лишь безумнее открывали рты, напрягали глотки, скручивали сухожилия, плевались слюной. И, пускай немая, пускай обесцвеченная, почти статичная, картина эта вселяла неподдельный ужас. Вот только ужасаться нынче было некому.
Лишь каратели и их жертва были и участниками, и свидетелями. Но первые не пожелали бы свидетельствовать. А вторая — не смогла б. Даже появись у неё такое желание.
Потому что Агнешка знала: с этого склона, с этого места ей уже не сойти живой. И твердь, что сейчас режет ей ноги, и стылый холод, что сейчас колет ей грудь, всё это в самом деле за радость, ведь вскоре не останется даже этого. Ничего не останется.
Отец Тодор сбросил её наземь и долго-долго, громко-громко читал молитву. А между тем Агнешку обступали со всех сторон, стягивали карательный хоровод, точно удавку вкруг шеи. Агнешка вращала головой туда и сюда, так быстро, словно голова её вращалась сама по себе без согласия с телом. Губы дрожали, слипшиеся грязные локоны волос метались чёрными гадюками.
Людской круг сужался. Круг физически давил на Агнешку. Круг твердел и злился.
Небо полыхнуло, вспучилось самой жирной грозовой тучей и испражнилось проливным дождём ровно над тем пятачком земли, где случалась расправа.
«Не надо… Не надо… Прошу вас, люди добрые…» — умоляющий рот беззвучно открывался и закрывался. Беззвучно рыдал, беззвучно просил.
Белые руки, белые ноги расчертили многочисленные чёрные дорожки крови из расцарапанных ран. Но были они сущей мелочью с ранами грядущими.
Сначала отец Тодор поднял с земли большой камень и воздел его над головой, тем самым давая другим славный пример богоугодного деяния. И вслед за ним один сельчанин взялся за булыжник, а после — и второй, а за ними уже — и третий, четвёртый… И так продолжалось до тех пор, покуда все не заручились страшными орудиями, покуда каждый кулак не стал вдесятеро тяжелее.
Дождь бил. Ветер метался злым зверем. Но ни рокота, ни воя, ни жестокой молитвы священника по-прежнему нельзя было различить. Видимо, единственный из возможных свидетелей на время отменил все звуки, удалил цвета. Решил, что и так уже достаточно трагизма. Решил, сыграть в милосердие.
И всё-таки он наблюдал.
Наблюдал и видел, как валун отца Тодора полетел прямиком в голову невинной девушке. Как посекло ей кожу на лице, как рассыпалась по склону рубиновая чернота. Как натужно вывернуло ей шею. И как она всё продолжала звать и молить, и умолять.