Он клялся земле и небу, деревьям и рекам, клялся воздуху и дождю, клялся ветру, клялся грозе и мирным травам. Клялся лесу. Клялся людям. Клялся себе.
— Отныне до веку веду я свой плуг по невидимой борозде. Отныне до веку не сыщется мне ни врага, ни друга, потому что кажный, кто сущ, тот мне родной и родным станется. Отныне до веку отец-Солнце, матерь-Месяц указуют мне дорогу. И пусть последней дорогой мне ляжет Луна. Но то тех пор идти мне за светом, до тех пор быть мне утешником и спасителем для другого всякого, но не для себя…
Слова текли плавно и тягуче. Слова успокаивали. Слова согревали.
Снова взыграл ветер на тихом склоне. Совсем тихом, потому что и голос Штефана уже отзвучал, и голос Янко смолк.
Янко посидел немного в той же позе. Понял, что очень устал. Понял, что с радостью бы поменялся сейчас местами со старым мольфаром. Понял, что ведь действительно же поменялся, просто не в том, в чём хотелось бы.
Не всё так, как хочется. Ничто не так, как хочется.
Потупив взгляд, Янко снова вытер глаза. Он не боялся плакать. Никто его видеть не мог. Скорее он просто догадался, что слёзы ему ещё понадобятся. И не единожды. А когда понадобятся, придётся выплакать целое море, даже океан, и, если начать сейчас, на потом, на действительно горькое горе может не хватить.
И Янко не плакал. Он молча взвалил на спину бездыханное тело мольфара и молча понёс обратно к дому. К дому, который уже дотлевал, чадя пепелищем. Нёс и нёс. По дороге что-то напевал, странное и бессловесное. Напевал, чтобы не заплакать, и чтобы нести было полегче. Напевал, успокаивая себя, и чтобы Штефану стало не так грустно.
Напевал, чтобы не думать об Агнешке.
Вместе с даром своим Штефан отдал ему на прощание свои последние видения. И Янко боле не мог сомневаться в том, что любимая его покинула мир живых. Но всё-таки сомневался. Любовь для таких сомнений оказалась достаточным основанием. Потому, чтобы не спугнуть эту вялую надежду, чтобы не предаться вновь созерцанию загробных видений, Янко пел.
Песнь его разносилась по склону, когда он медленно приближался к обгорелому остову дома. У обугленной дыры, которая раньше была главным входом в хату, Янко нашёл рукавички Лисии. Самой Лисии не нашёл. Должно быть, боровчане унесли её тело, дабы отдать вдове Юфрозине, отныне дважды вдовой.
Подумав, Янко решил не возвращаться к лесу, чтобы проверить, осталась ли Илка в снегу. Скорее всего, её также забрали. И Каталина, что осталась распятой в церкви, наверняка уже снесена для погребения. Сегодня по всей деревне пронесётся траур. Траур и празднество — или в какой-то момент оно стало единым?..
Янко обернулся на гору, откуда пришёл, — где-то там потребно было искать и Агнешку. Он чувствовал, он знал, его тянуло туда магнитом. Никаких иных необъяснимых или непонятных чувств он сейчас не испытывал: принесённый дар не наделил его ничем сколько-то особенным. По крайней мере, так сейчас ощущалось. Янко остался просто собой, только сильно опустошённым собой. Таким, каким сам себе не нравился.
Прислушавшись к внутреннему голосу, он решил, что Штефан отправится в Навь вместе с останками своего дома. Янко уложил старика на две сдвинутые скамейки, нанёс дров и сена, выдул из дымящегося бревна искру побольше, да и подпалил всё, до чего смог дотянуться.
От дождя поверхности отсырели и занимались пламенем неохотно. Однако победила настойчивость, и вскоре пожарище вспыхнуло по новой, почти с той же жадностью. Взгляд Янко упал на каким-то чудом уцелевшие веточки вереска, что сушились на одной из стен. Как так вышло, что огонь их не тронул, уже никто не поведает, да и смысла в том особого нет. Янко лишь порадовался, что откуда-то знает, как приятен вереск уходящей душе, как напутственен её аромат по дороге в Навь, как заботливо и плавно обтекает вересковым дымом лунные ступени.
Янко снял все четыре найденные ветки, неторопливо покрошил их в расползающийся огонь. А потом отошёл далеко за периметр и уже издалека наблюдал за проводами своего учителя и брата, и отца — старого мольфара Штефана. Вереск наполнил воздух топлёной медовой сладостью, скрывая за собой смрад горящей плоти, волос и ногтей. Возможно, впервые в жизни Янко ни о чём не думал. Он провожал человека, которого едва знал, и который стал ему в одночасье самым близким. Он провожал родную душу, с которой не имел никакого родства.
Он провожал часть себя. И немалую часть.
А потом Янко просто утёр рукавом тулупа лоб, запотевший от жара костра, развернулся лицом к горам и побрёл прочь.