Феофано выпила доверчиво, как ребенок. Она даже слабо улыбнулась — она, которая так недавно хныкала от малейшей боли или жара. Мавр проверил, хорошо ли она укрыта, и почтительно, как восточной царице, поклонился.
— Я снова приду утром, — сказал он, — с позволения госпожи. Если на то воля Господа, лихорадка пройдет. Это ведь уже не первый день, насколько я вижу?
Феофано покачала головой. Веки ее уже отяжелели, но она протянула руку и удержала его.
— Приходит и уходит, — сказала она медленно, как будто подыскивая слова. — Не беспокойтесь… Не надо волновать людей…
— Но, — сказал мавр, — если люди волнуются, они зовут меня. — Он осторожно опустил ее руку на покрывало. — Спи спокойно, моя госпожа, и выздоравливай.
Феофано кивнула. Она еще что-то хотела сказать, но сон одолел ее.
Аспасия сосредоточенно расставляла флаконы и пузырьки по местам в ящике. Она чувствовала, что мавр наблюдает за ней, что он хочет отобрать у нее ящик и сделать все сам. Но он стоял молча. Он был очень аккуратным: каждое гнездо в ящике было подписано по-арабски, а на бутылочках и пузырьках были соответствующие ярлыки.
Последняя бутылочка заняла предназначенное для нее место. Аспасия не стала закрывать крышку. Он еще должен уложить инструменты. Она подала ему ящик.
Он взял его с удивившей ее вежливостью. Однако голос его прозвучал резко:
— То лекарство, что я дал ей, дай ей в полночь, три капли, не больше, в ложке меда, смешанного с вином. Я навещу ее утром. Если она проснется и будет чувствовать себя нехорошо, разотри ей грудь и шею этим бальзамом и закутай в мягкую ткань. Дай ей понюхать бальзам, если захочет. Ей станет легче.
Аспасия наклонила голову.
Он уложил в ящик последний инструмент и запер его с легким щелчком.
— Она выздоровеет? — спросила Аспасия помимо своей воли: это страх за Феофано управлял ее языком.
Мавр слегка нахмурился, но ответил мягко:
— Как захочет Бог. Она молода, здоровье у нее крепкое, я сделаю все, что в моих силах. Да, я думаю, что она поправится.
— Она должна, — сказала Аспасия. — Она должна быть королевой.
— Как захочет Бог, — повторил мавр.
Снаружи толпились монахини, готовые разразиться упреками, но сдерживавшие себя. Аспасия была счастлива, что среди них не было императрицы Аделаиды. Она послала одну из монахинь за слугой с факелом. Та повиновалась.
Мавр не хотел ждать. Аспасия проводила его к выходу, и он выглянул в черную тьму, шумевшую дождем. Еще не выйдя на улицу, он уже задрожал от холода.
— Я бы предложила тебе наше гостеприимство, — сказала Аспасия. — Если бы ты принял его от христиан.
— А христиане разрешили бы тебе предложить его?
Это была насмешка. Аспасия вскинула голову.
— Если бы я приказала, разрешили бы.
— Нет, госпожа, — ответил он. — У меня есть собственный дом недалеко отсюда.
Должно быть, у нее был удивленный вид. Он слегка приподнял брови.
— Ты что же, думала, что я просто так вырос из земли?
— Я думала, ты живешь во дворце.
— Когда император путешествует, я путешествую с ним. Но здесь у меня свой дом.
Она медленно кивнула.
— Каждому нужен свой собственный дом. Благо, когда его имеешь.
— Конечно, это благо и для римской церкви, и для меня. Святым отцам не очень бы нравилось видеть мусульманина в самом сердце своей веры.
— Почему же сын Пророка из всех мест в мире выбрал это и что он делает здесь?
На мгновение Аспасии показалось, что он сейчас повернется и уйдет, прямо в тьму и дождь. Но он ответил:
— Я лечу там, где нуждаются в лечении.
— Но и в Кордове наверняка нуждаются в лечении.
Лицо его ничего не выражало.
— В Кордове множество врачей. Здесь же тех, кто знает медицинское дело и не шарлатан, очень мало, и их ценят.
— И ты один из таких?
— Да, я. — Он бросил на нее острый взгляд, темный из-под темных бровей. — А ты, госпожа? Ты служанка царевны?
— Она зовет меня другом.
— А родственницей?
— Мы похожи на родственниц?
— Лицом нет, — сказал он, — но в остальном — очень. Кажется, ее мало волнует, что по рождению ты выше, чем она.
— Откуда… — Аспасия сжала губы.
Он услышал. Едва заметно улыбнулся.
— Разве это тайна?
— Нет, — ответила Аспасия. — Да. Я не хотела бы… Как ты узнал?
— В тебе что-то есть. Стоит тебе поднять бровь — и весь мир готов повиноваться.