Аспасия была в приподнятом настроении. Вино, выпитое на пиру, только усилило ее игривость. Она покинула зал так скоро, как это только было допустимо приличиями. Она нашла Исмаила в его городской квартире, где он и обещал быть. В меньшей из своих двух комнат он толок порошки. От раскаленной жаровни в комнате было тепло, как летом. Она принесла ему угощение: изюм, сушеные яблоки, пышный белый хлеб. Он не пил вина и не ел вместе с неверными; он делал исключение только для одной неверной, которая была его возлюбленной.
Он приветствовал ее кивком, не отрываясь от своего занятия. В менее игривом настроении она бы села спокойно и ждала, пока он закончит работу. Но сегодня она не могла сидеть спокойно. Она подошла к нему сзади и обхватила, норовя руками залезть под одежду. Спина была узкая, теплая и такая знакомая, аромат пряностей смешивался с запахом лекарственных трав. Она не обратила внимания, когда он внезапно возмущенно выпрямился, и легонько куснула его в шею. Он бросил пестик и закричал:
— Женщина! У тебя совсем нет ко мне уважения?
— Ни малейшего, — отвечала она.
Он вырывался из ее рук, борода топорщилась от возмущения. Она засмеялась и поцеловала его.
— Опьянение, — сказал он, — отвратительно в глазах Господа.
— Я выпила лишь одну чашу, — ответила она, — и то пополам с водой. Жаль, что ты не пошел туда, Исмаил. Там были гости со всего мира. Даже сарацины, из Италии и из Африки. Им накрыли особый стол, и готовили для них особо, но они были вместе со всеми гостями. Это было с их стороны очень любезно.
— Я никогда не стремился быть любезным, — проворчал он. Голос его звучал резко, но борода уже не топорщилась так свирепо. Она бережно пригладила ее, проведя пальцем по тонкой линии его губ. Губы были твердо сжаты, но и она была настроена решительно.
— Я помогу тебе готовить лекарства, — сказала она, — если ты меня поцелуешь.
— Я знаю, чем это кончится, — прорычал он. Но все же поцеловал.
Они смешивали лекарства и готовили бальзамы, работая бок о бок, быстро, но без спешки. Спешат только дети, так говорил Исмаил.
— Я бы хотела, чтобы мне опять было восемнадцать, — сказала она, запечатав последний флакон и подписывая к нему ярлычок по-гречески и по-арабски.
— Восемнадцать? Почему восемнадцать?
Она пожала плечами. Он закончил работу; она тоже вытерла перо, закрыла чернильницу и отставила ее в сторону.
— У меня скоро день рождения. Осенью мне будет двадцать девять. Мне следовало бы оплакивать ушедшую молодость. И утраченную красоту, хотя я никогда красотой не блистала.
Он фыркнул. Совсем как его лошадь.
— В этом твое мнение мало интересно.
— Насчет возраста?
Он не выносил глупости, и она почти рассердила его.
— Красота — непрочная вещь, — сказал он, — ее ценят слишком высоко. Может быть, стоит сожалеть о юности. Но я рад, что уже пережил ее. Что хорошего? Все чувства в смятении. С волнением вглядываешься в каждое зеркало, ища признаков мужественности на лице, а находишь лишь пятна. Я предпочитаю спокойствие взрослого.
Она громко рассмеялась.
— Ох, какой же ты древний! — Она стащила с него тюрбан. В его волосах стало больше седины, чем год назад, они отступили чуть дальше надо лбом, но их было еще много. Летом он брился наголо. Зимой отпускал волосы, чтобы было теплее. — Ты, наверное, был очень красивым ребенком, — сказала она, — с такими черными локонами и огромными глазами.
Он сверкнул глазами.
— Я был похож на неоперившегося ястреба. Один клюв и кости.
— Красивый, — сказала она. — А я никогда не была красивой. Целый выводок золотоволосых царевен, а тут родилась я, серая мышка. Я думаю, поэтому мне и разрешили выйти замуж. Когда они разглядели, как хорош мой муж, дело было уже сделано, и ничего изменить было нельзя.
— Они были слепы, — сказал он.
— Удобно быть мышкой. Можно делать что хочешь, и никто не заметит.
— Но это же не мышка, — возразил он, — это маленькая серая кошка.
Она улыбалась.
— Да, — сказала она. — Это кошка, которая любит казаться мышкой. Но иногда она потягивается, выпускает свои когти, вот так, — говорила она, стаскивая с него одежду, — она машет длинным гибким хвостом и показывает свои белые острые зубки.