Оттон стал взрослым.
И в самом деле, думала Аспасия, глядя со своего места за спиной императрицы в зал, в Кведлинбурге, этот неопытный, обидчивый мальчик, который так отчаянно желал стать императором, теперь был мужчиной, пусть еще очень молодым: невысокий, худощавый, он восполнял этот недостаток исходившей от него силой. Он чувствовал себя уверенно под тяжестью короны, рожденный, чтобы носить ее.
Оттон стал взрослым и большим, а его долголетний соперник, напасть его королевства, как будто съежился и стал меньше. Он стоял на коленях у ног Оттона в позе кающегося грешника, но каждая линия его тела выражала непокорность.
Генрих, бывший герцог Баварский, пожелавший стать королем Германии, знал, что расплата достойна его прегрешений. Но его самомнение было несокрушимо.
— Да, — сказал он достаточно громко, чтобы все слышали. — Да, я восстал против моего императора, не скажу, моего законного императора. Потому, что если бы был какой-то закон, он был бы на моей стороне — на стороне внука правившего короля, а не этого сына выскочки.
Двор не взорвался возмущением. Оттон строго запретил выражать свои чувства, и его друзья следили, чтобы никто не нарушал тишины. Но поднялся гул. Пять лет Генрих боролся за трон, на который не имел права; два года он вел открытую войну, раздирая королевство на части, чтобы назвать себя королем.
Теперь он был схвачен, его союзники стояли в оковах позади него: трое Генрихов, Генрих-подстрекатель, Генрих Каринтийский, Генрих, епископ Аугсбургский, и Болеслав Богемский, отличающийся именем, хотя и варварским, но единственным в своем роде. Больше им ждать было нечего. Всем им еще очень повезет, если им удастся сохранить головы на плечах после всего, что они совершили против своего законного повелителя.
Аспасия не чувствовала к ним жалости. Варвары, и только. И Генрих самый худший из них. Византиец знал бы, как избавиться от неудобного императора, не прибегая к такой глупости, как война.
Генрих хотел было сделать ее частью своего мятежного плана, но она отвергла его. Теперь он, казалось, не видел ее и даже не знал, что она стоит в тени своей госпожи. Возможно, он забыл ее. Возможно, он слишком зол на себя за то, что он выбрал именно ту женщину, которая еще пять лет назад знала, что он придет к такому концу.
Феофано слегка пошевелилась на своих подушках. Лицо под сияющей диадемой было безмятежно. Шелковые одежды почти скрывали ее беременность.
Она не взглянула на Аспасию. И больше не двигалась. Аспасия перестала беспокоиться. Ни одна из беременностей Феофано не протекала особенно тяжело; а теперь, в четвертый раз, она чувствовала себя так хорошо, как только это возможно для женщины в положении. Но ведь всякое может случиться. Трижды она рожала дочерей: хрупкую Матильду, угасшую летом после смерти великого Оттона; Софию, настолько же крепкую, насколько сестра была хилой; маленькую Аделаиду с пшеничными волосами. На этот раз, если угодно Богу, будет сын.
Генрих, которого люди уже прозвали Сварливым, заговорил снова, ободренный молчанием:
— Я сдаюсь тебе, братец, вынужденно и никак иначе. Вернешь ты мне мое герцогство?
Среди вельмож, ближайших к королю, один стоял в напряженном ожидании. Это был тоже Оттон, другой двоюродный брат короля, ставший герцогом Баварским после изгнания Генриха. Он был немного похож на своего тезку, высокий, худощавый молодой человек со слабым подбородком, которого не могла скрыть его светлая борода. Стоявший рядом с ним человек что-то шептал ему; губы его напряженно сжались.
Император внимательно посмотрел на своего склочного брата. Выражение его лица было мрачно, почти угрюмо. Он был сейчас очень похож на своего отца.
Генрих замер. Краски покинули его лицо. Быстрым нервным движением он вздернул подбородок.
— Нет, — сказал Оттон спокойно, но достаточно громко, чтобы всем было слышно. — Я не верну тебе герцогство. Ты лишился прав на него, когда потянулся за моей короной.
— По какому праву твоей? — спросил Генрих.
Оттон слегка покачал головой.
— Ты, похоже, никогда не успокоишься? — Он не стал ждать ответа. — Мы объявляем тебя бунтовщиком и изменником. Мы обвиняем тебя в мятеже.
Генрих сжал челюсти. Его сообщники стояли неподвижно в своих оковах. Глаза епископа были закрыты, по лицу стекал пот. Только Болеслав казался спокойным. Может быть, он не понимал тщательного придворного выговора Оттона. Может быть, ему было все равно. Он уже успел договориться с Оттоном и получил, что мог: свободу после окончания этого суда, с условием, что он покинет Германию и никогда больше не восстанет против германского короля.