Он засмеялся — зубы хищника белели сквозь густую темную бороду — и машинально стал вертеть в пальцах бокал. Польщенный больше чем хотелось, Арман изобразил на лице сомнение:
— Однако по сравнению с тем, что в этом жанре публикуется сегодня, мое сочинение кажется несколько бледноватым.
— Что вы! Я только что его перечел! Уверяю вас, оно очень здорово смотрится!
— Вы меня удивляете.
— Я вас удивлю еще больше, если скажу, что именно из-за этой книги, из-за вас я сам захотел писать!
— В каком же возрасте?
— Сразу же, как прочел ваш роман. Я начал писать в четырнадцать лет.
— Черт побери! А когда вы опубликовали вашу первую книгу?
— Спешу вас уверить, что мне потребовалось много времени, чтобы сложиться, решиться, осмелиться! Это произошло восемь лет назад… Книжка называлась «Узники Бургоса».
Арман признался, что не читал этого романа, но помнил о похвальных отзывах в прессе.
— Да, книжка была неплохая, — отозвался Дезормье.
— А как вы находите свой новый роман?
— «Пощечина»? В издательстве он понравился. Ну, а я… Я не знаю. Как только мне передадут авторские экземпляры, я отправлю вам одну книжку. Скажите мне, при случае, что вы о ней думаете. Я очень дорожу вашим мнением.
— И напрасно, — шутливо ответил Арман. — Я плохой критик, потому что пристрастен. Писатель судит о книгах как писатель, а не как читатель, но прислушиваться нужно именно к последнему.
Говоря все это, он ощущал свою принадлежность к рядам профессионалов, перед которыми недавно выступал. Мелочное желание скрыться показалось Арману недостойным его положения. Приглядевшись повнимательнее к своему собеседнику, он нашел, что у того открытое, приятное лицо, и сказал себе, что обязательно прочтет его роман со всем интересом, какого заслуживает честолюбивый и многообещающий дебютант. Санди, до того момента хранившая молчание, с живостью произнесла:
— Удивительно, что вам понравился именно «Шаг в пропасть». Большинство читателей моего отца не знают этой книги. А у меня она одна из самых любимых! Ее нужно переиздать! По крайней мере в карманном формате.
Чтобы придать больше веса замечанию дочери, Арман объяснил ту роль, которую она играла в его профессиональной карьере:
— Санди для меня — самая первая читательница, самая надежная советчица и самый требовательный редактор.
Санди запротестовала:
— Папа, ты преувеличиваешь! Ты делаешь из меня какую-то фанатку или надзирательницу!
— Я ей многим обязан, многим! — настойчиво продолжал Арман с волнением, которое уже не мог сдержать. — Не будь ее, еще неизвестно, стал бы я продолжать писать!
— Мадам, я уверен, ваш отец правильно поступает, что так доверяет вам, — заключил Жан-Виктор Дезормье. — Не согласились бы и вы, со своей стороны, взглянуть на мой последний роман?
— Остерегайтесь! — сказал Арман шутливо. — Она беспощадна в своей искренности! Когда книга ей не нравится, она ее попросту «режет»!
— Черт возьми, этого мне и надо! — ответил тот. — Я для того и обращаюсь к автору «Смерти месье Прометея» и к его дочери, если она того пожелает, чтобы получить мнение безо всякого снисхождения.
— Ну ладно, ладно! — проворчал Арман. — Дайте мне только время прийти в себя!
— Как только роман будет напечатан, то есть я думаю, не раньше чем через месяц, я пошлю его вам. Только не считайте себя обязанным прочесть его быстро. Даже если вы сможете поговорить со мною только через год или два, я буду счастлив узнать, что вы думаете о моей книге.
Смущенный Арман молчал, и Дезормье добавил:
— Мне кажется, вы не совсем поняли, что вы значите для меня, Арман Буазье. Вы больше чем пример. Вы — образец для подражания, вы — наставник!
После этих слов он встал, будто боясь, что сказал слишком много, залпом выпил содержимое бокала и направился к другим авторам издательства «Дю Пертюи», собравшимся в глубине зала. Когда он уходил, Арман бросил ему вслед:
— Как вы отправите мне книгу? У вас же нет моего адреса!
— Есть, — возразил Дезормье. — Вчера мне дала его пресс-атташе.
Кто знает, может быть, он все приготовил заранее, все предусмотрел? Это предположение несколько подпортило Арману удовольствие. Он бы предпочел больше непосредственности, неловкости. И тотчас же упрекнул себя в мелочной придирчивости. «Вечно недоволен!» — подумал он с раздражением. И решил, что в конечном счете это был счастливый день.
Был уже вечер, половина седьмого, и Санди опасалась, что у гостей из издательства «Дю Пертюи» возникнет искушение продолжить возлияния до глубокой ночи. Она благоразумно предложила отцу покинуть это собрание «молодежи», для которой двести километров до Парижа — сущие пустяки.
По дороге домой, в машине, Арман говорил с дочерью о будущей статье для «Монд», в которой он раскроет (или выдумает?) мотивы, побудившие его в восемьдесят пять лет написать «Смерть месье Прометея». Когда Санди высказала сомнение относительно возможности таких откровений, он возразил ей в нескольких ясных фразах. Неужто его так раззадорили комплименты, которых он наслушался в Довиле? Как бы то ни было, Арман сиял. Однако ни он, ни она не обмолвились о почитателе, встреченном в баре отеля: о Жане-Викторе Дезормье.
Не выпуская из рук руля, глядя на сумрачную, дождливую дорогу, Санди, со свойственной ей мягкостью и ловкостью, вскоре вернулась к проекту статьи для «Монд». И на этот раз Арман признал, что сомнения дочери имеют веские основания. Несмотря на то что сама она ничего не писала и литературная эрудиция была у нее не выше среднего, он выслушивал дочь с покорностью и восхищением, забывая о том, что он — признанный автор, а она рядом с ним — не более чем неоценимая и необходимая помощница. Что заставляло его соглашаться с нею? Решительный характер Санди или воспоминание о ее матери, чьи взгляды она выражала? Вдруг Арман тихо произнес:
— Ты права… У меня уже нет желания писать эту статью… Я не чувствую ее… Это будет халтура…
Она даже не взяла на себя труд поддержать эту перемену. Знала ли она с самого начала, что он уступит ей? Только несколько минут спустя она улыбнулась ему с участием. Он почувствовал, что его понимают, поддерживают, любят, как при жизни Изабель. Остаток пути они проделали в блаженном молчании.
Вскоре после восьми часов вечера Арман с удовольствием домоседа переступил порог своей холостяцкой квартиры. Несмотря на то что день был утомительным, он не чувствовал ни малейшей усталости. Однако в момент прощания с дочерью он ощутил недомогание. У него закружилась голова, сердце бешено забилось, стены заколыхались, как паруса на ветру. Затем головокружение вмиг прекратилось, и Арман снова ощутил себя в прочном мире. Иногда он вдруг резко проваливался в пустоту, однако не придавал этому большого значения. Но Санди была настороже. И Арман с удовольствием замечал, что она по-прежнему тревожится о его здоровье.
— Папа, как ты себя чувствуешь? — спросила она.
И он ответил, что это лишь временное головокружение, что он уже свыкся с ним, и она ушла, немного успокоившись. Ее пригласили к себе друзья, и отменять визит было уже поздно.
Арман ужинал один, ему подавала Анжель, горничная, которую наняла в свое время покойная жена. Он позволил себе пропустить пару стаканчиков доброго вина, чашечку кофе без кофеина вместо обычной настойки из чабреца и рано лег спать. Ночью ему приснился новый сюжет для романа. На следующее утро, открыв глаза, он забыл его и даже не сожалел об утрате. Арман знал, что будет еще много других. Его оптимизм был так силен, что он спрашивал себя, откуда взялся этот удивительный задор? Отчего он вдруг пробудился в нем на пороге глубокой старости: вопреки ли возрасту или благодаря ему? Он решил, что сегодня же обсудит это со своей дочерью. И одной темой для разговоров станет больше. Главное, чтобы только она с ним не скучала!
III