Везде ответ был один и тот же. Юноша меня провожал и ждал меня в коридорах, пока я говорила с власть имущими. Он выделялся среди ожидающей толпы своим умением носить свой старенький опрятный, ловко сидящий на нем пиджак и своей красивой, высоко поднятой головой. На него оглядывались, девушки смотрели на него с интересом. Но "они" - коммунисты - косились на него.
- Опять отказ? - спрашивал он меня.
- Да.
- Вы думаете, безнадежно?
- Посмотрим, я хочу еще раз пройти к замнаркому.
- Спасибо. Знаете что? Я еще хожу в университет. Если меня примут, то фактически у меня нет пропусков. Как вы думаете, это хорошо? Да, я забыл вам сказать. Мои родители вам так благодарны.
- Как они?
- Плохо. Отец не ходит; нога его не лучше. Мам? ничего, спасибо! Но вчера она была очень расстроена: продуктовые карточки отняли. Не знаю, как теперь мы будем доставать продовольствие. Вы знаете, как дорого все на базаре, да и достать трудно. Теперь они грозят, что выгонят нас из квартиры. Ах, только бы мне университет окончить, тогда все будет хорошо.
Прошло три недели, пока я добилась замнаркома по просвещению. Юноша несколько раз приходил ко мне узнать, что мне удалось сделать. Он сильно похудел, побледнел, пропала его обычная бодрость.
Да и я чувствовала, что положение безнадежное. Мой разговор с замнаркомом был краткий. Когда я стала излагать ему мою просьбу, он резко меня оборвал:
- Зря тратите время, гражданка. Мы не можем его принять. Неужели вы думаете, что одной рукой мы будем уничтожать наших врагов, а другой будем им предоставлять привилегии: возможность учиться и занимать хорошие места в ущерб товарищам из рабочих и крестьян?
- Но это совершенно исключительный случай. Выдающийся талант. Вы же нуждаетесь в научных работниках...
- Простите, товарищ Толстая! Вы знаете поговорку: "Лес рубят - щепки летят". У нас достаточно талантов среди пролетариата...
Вечером Федя пришел ко мне.
- Мой профессор мне сказал, что если бы Горький согласился просить за меня...
- Федя, - сказала я, делая страшное усилие, чтобы решиться сказать ему правду, - я была у замнаркома сегодня, надежды нет.
Сердце разрывалось на части. Я взглянула на юношу. В глазах его было отчаяние.
- Никакой... надежды?..
- Нет, в настоящее время никакой, я думаю...
- Боже мой... что же мы, я...
Слова застряли в горле. Он не то поперхнулся, не то закашлялся и выбежал из комнаты.
Я ходатай по политическим делам. ГПУ
Когда я приезжала в Москву, телефон звонил с утра до вечера. По ошибке арестовали профессора; земский врач находился под угрозой ссылки; схватили заведующего музеем из аристократов; разгоняли бывший монастырь, превратившийся в трудовую коммуну; ссылали кого-то за сатиру против советской власти; священнику грозили расстрелом за слишком сильное воздействие на паству; собирались снести церковь, где венчался Пушкин...
В памяти был длинный лист всех тех дел, о которых надо было хлопотать в промежутках между своими прямыми обязанностями: найти хоть один или два микроскопа для школы, что было нелегкой задачей, и найти их можно было только у старьевщиков, просить наркомпрос об увеличении ссуды на учебные пособия; просить музейный отдел об увеличении сметы на ремонт крыш в усадьбе; отыскать преподавателей, которых всегда не хватало в Яснополянской школе; присутствовать на конференции; посмотреть работу по дальтон-плану в 14-й школе Моно и прочее и т.п.
Заранее надо было обдумать, в каком учреждении и у кого хлопотать по тому или иному делу.
О сохранении церкви, в которой венчался Пушкин, надо было хлопотать у Смидовича, заместителя Калинина. Он интеллигент и скорее поможет в этом деле. И действительно, Смидович помогал. Выслушивал просьбы спокойно, не перебивая, долго и обстоятельно расспрашивал, думал, мечтательно подняв кверху добрые голубые глаза.
А я смотрела на него и думала: "Как он может? Как он может с ними работать, не понимает? Не видит?"
- Ах, как я устал, - говорил он иногда, - как хотел бы я сейчас в деревню, жаворонков послушать! - И страшная тоска слышалась в голосе.
Я бывала у него часто и каждый раз поражалась, как он быстро дряхлел: покрывалась сединами голова и короткая бородка, появлялось все больше и больше морщин на измученном широком лице.
С некоторыми просьбами я обращалась к добродушному и недалекому грузину Енукидзе - секретарю ВЦИКа. Он всегда добродушно улыбался и редко отказывал, и мне удалось, благодаря ему, многих вытащить из тюрьмы.
Но чаще всего я обращалась к Менжинскому и Калинину.
Один раз я ездила к Менжинскому с Верой Николаевной Фигнер.
Насколько я помню, мы хлопотали за арестованных членов кооперативного издательства "Задруга". "Задругу", как и другие культурные начинания частного характера, разгромили, и бывшие члены ее преследовались. Может быть, их арестовывали в связи с отъездом бывшего председателя "Задруги" историка С.П.Мельгунова, написавшего уже зарубежом книги "Красный террор", "Колчак" и другие.
Никогда не забуду лица Веры Николаевны Фигнер, когда мы с ней входили в кабинет Менжинского. Сколько гордости, достоинства было в ее аристократическом, когда-то, должно быть, очень красивом лице, когда мы получали пропуск в комендатуру ГПУ. Годы одиночного заключения не согнули ее гордую голову.
Нам пришлось подняться на третий этаж. Красноармеец почтительно показывал нам дорогу. В конце длинного коридора открылась дверь, раздвинулись тяжелые портьеры. Менжинский стоял на пороге.
- Очень рад, что имею удовольствие видеть вас у себя!
Вера Николаевна не склонила головы, не ответила.
- Ведь было время, когда мы вместе работали с вами, - продолжал Менжинский, - помните...
- Да, вы тогда писали...
- Да, я был писателем тогда...
- А теперь?.. К сожалению, вы переменили свою деятельность, - продолжала Вера Николаевна, не замечая протянутой руки, - и... мы уж больше с вами не товарищи...
На секунду протянутая рука повисла в воздухе, тень пробежала по лицу чекиста, но он не убрал протянутой руки, а сделал вид, что указывал ею в глубь комнаты.
Бесшумно ступая по густым коврам, мы вошли в комнату.
- Пожалуйста, садитесь!
Возможно, что Менжинский обиделся на обращение с ним В.Н.Фигнер; сотрудники "Задруги" были освобождены гораздо позднее.
Следующую мою просьбу Менжинский исполнил.
Ко мне пришел писатель, я знала его по работе на фронте в Земском Союзе. Он только что приехал из Сибири. Работал у Колчака, потом скрывался в Москве.
- Я хочу легализироваться, - сказал он, - не можете ли вы помочь мне?
Я задумалась.
- А вы согласны рисковать?
- Я думаю, что без этого нельзя.
И вот я опять в кабинете заместителя председателя ОГПУ Вячеслава Рудольфовича Менжинского. Он всегда был со мною любезен. Почему? До сего времени мне это непонятно. Я не верю, чтобы у него было уважение к Толстому и что поэтому он относился ко мне снисходительно, желая себя уверить, что и они уважают культурные ценности России - русских писателей, художников. А может быть, этих, у власти стоящих людей, могущих каждую минуту раздавить меня, забавляла моя откровенность, граничащая с дерзостью, которой я сама себя тешила, разговаривая с ними.
Помню, как однажды, войдя в кабинет к Менжинскому, я начала свою просьбу словами:
- Долго ли вы будете продолжать заниматься этим грязным делом? Казнить ни в чем не повинных людей? Ведь должен же наступить конец этой бессмысленной жестокости?
Любезная улыбка застыла, и взгляд хитрых маленьких глаз из-под пенсне сделался острым, жестким.
- ГПУ перестанет существовать, как только мы уничтожим контрреволюционные элементы в стране!
На этот раз в моих руках прямая ответственность за жизнь хорошего умного человека, известного писателя, и я должна быть очень осторожна.