В банке собралась толпа людей. Женщины плакали, мужчины нервно курили, банковские чиновники - просто исчезли. Все окошечки были закрыты, мы видели, как за решеткой ходили люди, но они с нами не разговаривали и добиться каких-либо объяснений было невозможно. Меня особенно поразил один старый, высокого роста, костлявый и загорелый фермер в рабочей одежде. Вероятно, как услышал ужасную новость, так, как был, сел в машину и примчался в банк. Он стоял, прислонившись к стене, беспомощно глядя по сторонам и как-то странно выкидывая руки вперед, точно желая объяснить что-то. "Не может этого быть. Здесь какое-то недоразумение, чего-то мы не понимаем", - говорил он соседу. "Никакого недоразумения, - огрызнулся тот. - Пропало все. Банк объявил себя банкротом..." - "Да, но я работал, тяжело работал... Здесь труд всей моей жизни... Как же я скажу жене, она этого не выдержит?.. I can't face my wife1".
Смятение было ужасное. Американцы не знают, что значит терять имущество. Что имущество?! Терять семью, страну, терять все! Но хоть я и привыкла к потерям, должна сознаться, что и я была расстроена, для меня 300 долларов были большими деньгами, особенно теперь они были нам очень нужны, так как мы снова оказались бездомными бродягами. Когда мы привели в порядок ферму, вложив в нее столько труда и денег, хозяин потребовал с нас такую высокую арендную плату, что мы не в состоянии были ее платить. Три года спустя я проезжала мимо фермы, там никто не жил, и она была еще более разрушена, чем до нашего прихода.
Опять надо было искать угол, но тут судьба сжалилась над нами. Надо сказать, что к нам редко заезжали люди. Мы жили версты полторы от главной дороги, к нам же вела проселочная грунтовая дорога. Как чуть дождик - машины застревали, поэтому каждый приезд был событием.
Никогда не забуду, как наша приятельница и переводчица моей книги "Трагедия Толстого" Елена Варнек, гостившая у нас летом, искала закрытого места, где она могла бы принимать солнечные ванны. Устроилась она около дома, выкосивши себе площадку среди высокого бурьяна, "в крапивке", как она говорила. И вот как-то в самую жару она блаженствовала "в крапивке", как вдруг - "Are you the Countess?"2 - прозвучал над ней мужской голос.
- Нет, нет, уходите, пожалуйста.
Но корреспондент, так как этот господин, конечно, оказался корреспондентом, ничуть не смущаясь ее видом, добивался, чтобы Елена ему сообщила, где же Countess?..
Мы взволновались, когда в один прекрасный день к нашему дому подъехал великолепный новенький автомобиль с прекрасно одетой дамой и двумя юношами.
- Саша? Вы? Как я рада, how happy I am...
Знакомое лицо... Но где? Когда? Мысли побежали назад, 10, 20 лет назад.. Революция, первая мировая война... Меня командировали сестрой милосердия на Турецкий фронт. Знойно, жарко, безоблачное, глубокое, темное, как в плохих картинах, синее небо, высокая, густая, темная, жирная трава... Шесть лошадей, расседланных и по-кавказски стреноженных, быстро наедают себе круглые бока. Двое братьев милосердия, один из них мой племянник, я, ординарец и санитар отдыхаем под кустиками, дающими скупую, жидкую, прозрачную тень. Мы устали, уже пятый день в походе. Все в барашковых серых пап?хах, защищающих нас от солнечного удара, в запыленных черкесках с револьверами на кавказских ремнях. От солнца, перехода через снеговые горы лица загорели, почернели, со лбов и носа хлопьями слезает обожженная кожа... И тогда, как и теперь, подъехала элегантная дама в чудной машине: "Are you the Countess Tolstoy?" И countess смущенно поднялась с травы, отряхивая черкеску и широкие шаровары.
Jane, Jane, Yarrow...
"Yes! Как я рада, что нашла вас! Вот это мой второй сын Майк, помните, он тогда только родился, а это Эрнест, младший, его тогда еще на свете не было".
Сидя на террасе за чашкой чая, мы вспоминали прошлое, перебивая друг друга, захлебываясь от воспоминаний. А вспомнить было что.
Ярроу были миссионерами в Турецкой Армении, в городе Ване, на озере Ван. Я работала там сестрой...
В трех зданиях бывших школ 1 500 курдов и турок умирали от всех видов тифа, дизентерии... Стоны, призывы о помощи, грязь, тут же на полу испражнялись, воды нет, ни холодной, ни горячей, умирающие женщины. Вши везде, даже у американцев. Первым заболел тифом доктор Юшер, потом Джейн. Муж ее, Сайм, умирал. Когда мы к нему пришли с русским военным доктором, у него уже был цианоз. Вливали соляной раствор, впрыскивали камфору, дигиталис... Спасли. Все американцы выжили, но заболели оба мои брата милосердия...
- You saved our lives1, - говорили Ярроу и Юшеры, и мы на всю жизнь сохранили дружбу.
И вот Джейн разыскала меня и теперь, как когда-то ее муж разыскал меня, когда я была в тюрьме в Москве, и принес мне богатую американскую передачу.
Джейн приехала с определенным предложением. Друг Ярроу и их ближайший сосед нашли маленькую ферму по соседству с ними в Коннектикуте. Ферма продавалась за тысячу долларов: маленький домик, два курятника, семь акров земли. Свой угол! Земля! Что могло быть привлекательнее!
Мы не долго думали. Поехали, посмотрели. Кругом штатный лес-парк, домик маленький, три комнаты, маленький огород, старый разрушенный хлев, несколько тонких кривых березок, не таких, как в России, но все же березы.
Наняли громадный грузовик, нагрузили его мебелью, клетками с курами, чемоданами, сами поехали поездом в Мериден, Коннектикут, откуда нас подвезла Джейн Ярроу. В багажном вагоне ехала Веста со своим семейством, слепыми еще щенятами. Корову продали - Коннектикут не позволял привезти корову с "бруцелозисом". Это было для нас большим ударом. Эта корова была для нас как член нашей семьи.
На ферме было два так называемых дома. Главный дом состоял из трех комнат: две спальни и гостиная. В гостиной поднимался люк, и по крутой приставной лестнице вы спускались в кухню.
- Владелец этого дома был моряком и построил его в виде парохода с трюмом, - сказал нам сосед, старик дядя Джо, который пришел с нами познакомиться, не один - за ним шли, как собачки, две козочки, которых Веста немедленно прогнала домой.
В этом "большом" доме поселилась Ольга. В маленьком, бывшем брудере*, поселилась я. Впоследствии казак настелил мне новые полы, покрасил, сделал перегородку, разделив домик на две крошечные комнаты - в одной была спальня, где помещалась одна кровать и шкаф для платья, в другой - письменный стол, кресло и шкаф для книг. Было тесно, но это был мой собственный угол.
Кругом нашей фермы - холмы, покрытые лесом, внизу, за полторы мили от нас, большая река Коннектикут, в лесах множество ягод, грибов. Устроили нам заем в банке, мы купили маленьких цыплят, и началась наша фермерская жизнь.
США признает СССР!
Когда я вспоминаю эти первые месяцы и годы своей жизни в Америке, я невольно думаю, какая я была наивная, надеясь, что могу кого-то убедить. Когда на своих лекциях я говорила, что в царские времена в России народу было гораздо легче жить, чем теперь, мои слова встречали недоверчивым молчанием: "Конечно, она монархистка, она не признает никаких социальных реформ", наверное, думали они. Или: "Разве может графиня, бывшая помещица, думать иначе! Она, верно, мечтает получить свое имение и имущество обратно!" То, о чем я говорила, понимали по-настоящему лишь немногие.
Мы так созданы, что у каждого человека должна быть какая-то цель в жизни, и я вбила себе в голову, что цель моей жизни - передать западному миру все, что я знаю про Советы, предупредить его о грозящей ему смертельной опасности большевизма. Я знала многое, чего свободный мир не знал, надо было только уметь передать. И я проводила бессонные ночи, обдумывая лекции, статьи, письма к президенту. Я говорила в залах, аудиториях, на форумах, в дамских клубах, я заставляла людей смеяться, плакать, и, видя женщин, утирающих слезы, когда я рассказывала про жуткую жизнь в советской России, нищету, тюрьмы, пытки, голод, я верила, что я достигаю своей цели.