Это был уже стареющий офицер с невыразительными блёклыми глазами и вообще очень снулым видом. У него были впалые, но будто подпертые языком (двумя языками) щёки, сухая матерчатая кожа на скулах и рогожные мешки под глазами. Одет он был тоже как-то затрапезно. Не в модном охотничьем камуфляже, а в старом выцветшем милицейском бушлате, и брюки на нём были тоже давно не голубые.
— Ну что, мужики, сегодня без костра и ста грамм на крови? — озвучил кто-то угнетавшую компанию мысль, когда мы вернулись к машине.
Переживать сели в кунге, докрасна натопив печку. Здесь я оказался сидящим прямо напротив капитана. Тот был ещё более невесел и ещё более этим выделялся. Но, в целом, сидели хорошо. Неловкость меж нами возникла только однажды, когда я несколько шумно начал припоминать Васе-егерю, чтобы за ним имеется старый долг — сводить меня на Русалочье озеро, где, по преданию, стоял местный алатырь-камень и было мольбище чуди. Летом, Вася говорил, туда никак не пробраться, но можно на снегоходе — зимой. Вот тут и возникло неловкое молчание, когда я начал при Плескове говорить по Русалочье озеро. Но, правда, я тогда совершенно не знал, что в периоды обострения жена Плескова ходит по селу, входит в первый попавший дом и сразу начинать говорить, что она родилась от русалки.
С той охоты прошла всего неделя, когда, словно чувствуя вину за лося, егерь Вася пригласил нас на кабанов. Телегу плохой мороженой картошки он уже отвёз в лес и вывалил на поляне, вот только кабаны выйдут на рассвете, а поэтому засесть лучше с вечера. И откладывать тоже теперь нельзя — сожрут всё без нас.
Кроме меня, на этот раз собрались только двое — зубной техник Глеб Палыч и предприниматель Олег.
Лабаз, устроенный на сосне, вполне вмещал четверых, но один угол оставался свободным. Там было гнездо шершней. Большим перевёрнутым бумажным термитником оно свисало с потолка, и лезть под него никому не хотелось. Когда же всё-таки туда залезали и нечаянно рушили гнездо, то на пол падал как будто бумажный пепел, но крепкий и толстый; его можно было поднять и рассмотреть. Гнездо Вася очень берёг — ему были чем-то дороги эти шершни.
Маленький, сухожильный, что называется, сучок, Вася Большевик с самого начала поставил нам два условия: каждому по двести, строго для тепла, и, если ему кому приспичит, то делать это не в люк, а в пластиковую бутыль с крышечкой. Второе условие было выполнимо, но первое, в силу нашей общей с Палычем биомассы, превратило ночь в безрадостное томление. Только предприниматель Олег очень быстро согрелся и уже спал. В конце концов, Вася сам полез вниз, чтобы пробежаться до поля, на котором была оставлена машина.
— Хлебалыч! — высунулся он напоследок из люка и погрозил зубному технику пальцем: — Смотри!
— Иди-иди, Большевик, — ответил Глеб Палыч. — Я без никаких. Зубы съем.
Я не понял, что имелось в виду. У Палыча были не самые красивые в мире зубы, да и рот был тоже не самый красивый. Что называется, мятый рот. Губы всё время влажно окровавлены, как у рыбы, из которой с кишками выдрали крючок. За едой, а этот процесс был почти непрерывный, у Палыча не получалось не чавкать, а прикладываясь к горячему чаю из термоса, он громко и упоительно хлюпал.
— Слушай, я всё хотел узнать, а почему у Васи прозвище Большевик? — спросил я, скорее, машинально, просто чтобы оторвать Палыча от еды.
— Как почему? — лениво удивился он. — Фамилия у него такая. Большевиков. Я думал, ты знал. У нас тут этих Большевиковых… Да всяких. Тебе интересно?
— Да.
— Был у нас детский дом, тебе интересно? Правда, не принципиально у нас, их сельсовет к нашему району потом присоединили. Это после того как у них узкоколейки не стало. Которая от железной дороги. От этой железной дороги туда и свозили всякую шпану, беспризорников. Детский дом там был типа деревенской колонии. Эксперимент такой ставили. Чтобы пацаны жили в избах и воспитывались колхозным трудом. Директор был на этом помешанный, но вроде человек ничего, его любили. Хотя не Макаренко. В одном он был немного не прав, тебе интересно? Любил давать детям революционные фамилии: Петроградов там, Пролетарченко. Даже Сенсимонов. У моей второй жены здесь живёт двоюродная сестра, так у неё фамилия Сен-Симонова. Вот прямо, через чёрточку. Не знаю, как это получилось, а началось всё с того директора. Его потом стали сильно критике подвергать. Помню, даже в газете писали, за начётничество и формализм. Красиво так звучало: начётничество и формализм. — Палыч пошевелил ртом. — А потом всё взяли и ликвидировали.