Ева вспоминала ночи, когда она тайком пробиралась в гостиную и вслепую, на ощупь, едва прикасаясь к скользким прохладным клавишам, извлекала тихие звуки. Такие тихие, что они напоминали звук падающих капель дождя. Только эти ночи и мирили ее с домом Боруха.
Они шли с Наумом на прогулку, и пакетик со сластями теперь несла Ева. У магазина «Бати» Наум останавливался, смотрел в зеркальную витрину, поправлял галстук-бабочку. На углу Александровской и Пушкинской их поджидала Эттли. На ней всегда были нитяные перчатки и круглая шляпка с крашеным куриным перышком. Эттли любила Наума и темпераментно ненавидела Еву.
Покачивая бедрами, Эттли шла им навстречу. Она проходила мимо, едва не задевая Еву округлым дебелым плечом.
Наум окликал ее, и тогда она разыгрывала не слишком убедительное удивление.
— Я вас не узнала, Наум, — говорила Эттли, не глядя на Еву. — Вы, кажется, изменились, Наум.
При этом она старалась стать рядом с Евой, чтобы Науму яснее была видна разница между нею и Евой. О, это была заметная разница! Рядом с тоненькой худышкой Евой крепкая, белокожая, полногрудая Эттли выглядела словно налитое яблоко.
— Ваша невеста не полнеет, Наум, — говорила Эттли, — ей не помогает даже жирная пища. Я же вижу, что кухарка реба Боруха почти каждый день покупает курицу, а фаршированная рыба у них бывает через день. Чтобы не потолстеть на такой пище… Я думаю, у нее плохая кровь.
Ева в таких случаях молчала, а Эттли переходила в открытое наступление.
Она спрашивала:
— Наум, сможет ли она родить вам много детей? — и в голосе Эттли звучало явное сожаление, что Наум, ее Наум, до сих пор не смог понять такой простой истины: до чего же он ошибся в выборе невесты.
Наум не возражал, он предпочитал отмалчиваться.
— Нет! Нет, не сможет она родить здоровых детей! — убежденно продолжала Эттли и мерила Еву взглядом, в котором было и сожаление к такой незадачливой сопернице и яростная насмешка.
— Вы посмотрите на нас, Наум, вы только повнимательнее присмотритесь! — И Эттли легко поворачивалась перед Наумом.
Наум заинтересованно, оценивающе смотрел на обеих девушек, и в его сонных глазах мелькало восхищение толстушкой Эттли. Эттли мгновенно ловила его взгляд, с уничтожающим пренебрежением бросала в сторону Евы:
— Черная тощая галка!
И уходила, дразняще качая бедрами.
Наум провожал ее тоскливым взглядом и говорил Еве с вялым восхищением:
— Эта Эттли… — Он махал рукой, не в силах выразить то, что чувствовал.
Ева молчала, в ее бездонных черных глазах мелькал какой-то огонек, но Наум не замечал его и говорил:
— Ты не Эттли. Молчишь, как мертвая. Нет, тебе далеко до Эттли.
Он отворачивался от Евы, и они продолжали свою прогулку.
Но иногда Ева тихо советовала:
— Женись на ней, на Эттли.
— А мое будущее? — спрашивал Наум. — У Эттли нет приданого.
— И у меня нет.
— И у тебя нет, — соглашался Наум, — но у тебя есть реб Борух. Ты можешь стать богатой невестой, и тогда у меня будет своя лавка.
— Я думаю, реб Борух не оставит мне наследства.
Наум пугался:
— Ты что-нибудь знаешь о его завещании?
— Откуда мне знать, я просто так думаю.
— Этого не может быть. Раз он взял тебя в свой дом…
Ева вспоминала влажные цепкие пальцы Боруха, его зловонное дыхание, свой страх, пыльное кресло под лестницей и холодные изучающие глаза таинственного кота, улыбку Фриды и загнанно озиралась.
Наум спрашивал:
— Почему ты все время оглядываешься?
По Александровской ходили дребезжащие трамваи с открытыми площадками, катили пролетки на мягких шинах. Ева робко предлагала:
— Покатаемся на трамвае?
Если Наум был в хорошем настроении, он соглашался, и они ехали в сторону вокзала и обратно. Потом он провожал ее до дома Боруха. Он задумчиво осматривал мрачное большое строение, похожее скорее на лабаз, чем на жилой дом, и со вздохом признавался:
— Может, мой отец что-нибудь знает, раз он решил обручить меня с тобой. Мне думается, я бы мог найти себе хорошую партию, но раз так решил мой отец… Может, он с кем советовался?
Однажды в дом Боруха пришел слесарь. Это был первый посторонний человек, которого Ева увидела, прожив несколько месяцев только в обществе Боруха, Фриды и кота. Она переходила за слесарем из комнаты в комнату, с любопытством следя за каждым движением веселого беспечного парня. Он смешно ерошил пятерней свои светлые волосы, щурил голубые круглые глаза. Одет он был в синюю косоворотку и серые брюки, и эта простая одежда выглядела на нем ладно, пригнанно, и весь он был легкий, спорый.