Плача, Онора говорила, обращаясь к старшей:
— Ну, и порядочки здесь! Солдаты, видите ли, против, чтобы мы разбегались по укрытиям.
— Это сегодня они солдаты, — ответила старшая. — А завтра? Кто будет возиться с ними завтра, когда их ранит, если нас разорвет на мелкие кусочки?
Онора мрачно кивнула. Старшая медсестра достала из кармана книжку. Постучав по обложке пальцем, она погрозила зажатой в руке книжкой в направлении продолжавшихся разрывов.
— Если вы по сигналу не прибежите сюда, — предупредила она, — очень может быть, что всех нас вообще заберут с пункта эвакуации раненых. Генерал утверждает, что вовсе не желает никого подвергать опасности и категорически запрещает даже показываться этим «голубям». Уяснили? — Размахивая книгой, старшая продолжала: — Вам еще нужно заплатить за обеды. И пожалуйста, не пытайтесь меня убедить, что у вас нет при себе денег.
Раскрыв свой талмуд, она принялась водить пальцем по строчкам сумм, которые медсестры должны были за шерри, лимонад, имбирное пиво, вино, бренди и так далее.
Вдруг над самой их головой прогремел страшный взрыв. И как всегда, застал их врасплох. Их швырнуло друг на друга. В ушах стоял жуткий звон. Но старшей хоть бы хны — она продолжала монотонно перечислять суммы долгов.
— Слэтри: 11 шиллингов и 6 пенсов, Фрейд: 12 шиллингов и 8 пенсов, Кэйсмент: 18 шиллингов и семь пенсов — многовато вы едите шоколадок, Кэйсмент…
Сирена возвестила об отбое угрозы с воздуха, однако старшая еще долго перечисляла им цифры набежавших задолженностей.
В следующие дни из-за рокота двигателей аэропланов почти невозможно было прикорнуть днем хоть на часок, а снотворное медсестры не принимали из боязни проспать прибытие очередной партии раненых. После захода солнца вражеская авиация беспрерывно барражировала в небе над Дёз-Эглиз, безуспешно пытаясь различить, где жилой дом, а где замаскированное орудие британцев. Ходили слухи, что в связи с участившимися атаками с воздуха англичане перебросили артиллерийские батареи дальше на запад.
Не было ничего страшнее в те летние ночи, чем бросать перепуганных, выпучивших глаза мальчишек, прекрасно понимающих, чем грозит такой авианалет и тем не менее не способных сдвинуться с места без посторонней помощи. Но и не было ничего приятнее, чем, забившись в землянку и уйдя в себя, с виноватым видом выслушивать эту так напоминавшую тетушку пожилую старшую сестру, под то усиливающийся, то ослабевающий грохот нудно перечисляющую, кто сколько должен и за что.
12. Сумасшедшие деньки
В эти безумные дни Салли, сменившись с ночного дежурства, завтракала минут за десять. Примерно до половины одиннадцатого спала, потом, проснувшись от неясного позыва, снова спешила в отделение. Но однажды во время одного из этих завтраков на рассвете ее отвлекли. Младшая медсестра сообщила, что ее, мол, хочет видеть какой-то человек.
Она сразу же поняла. Чарли Кондон. Если это он, его присутствие вмиг сотрет в ничто все ужасы дней и ночей, хотя Салли и не очень-то верилось в подобную возможность. Выйдя, она сразу же увидела его у реанимационного отделения. Чарли стоял, опершись о стену, тут же покоился и его велосипед. Ей сразу же бросилось в глаза, что лицо Чарли Кондона выглядит слегка постаревшим. Черты его посуровели. Это лицо, мелькнуло у нее в голове, — лицо обстрелянного вояки. Салли почувствовала, что он не только мог пережить нечто такое, о чем можно было лишь догадываться, но и на самом деле пережил. Очень неожиданно и непривычно было видеть его здесь, в новом виде, не такого, как прежде. Она пришла к заключению, что перед ней совершенно другой человек, да и она в его глазах наверняка другая. Сможем ли мы общаться? Ей страстно этого хотелось.
— О! — воскликнул Чарльз Кондон, будто увидеть здесь Салли было большой неожиданностью. — Оказывается, все завершилось благополучно. Я слышал, вас тут бомбили, и, должен сказать, я жутко переволновался. И поскольку мы сейчас на отдыхе в этом районе, решил одолжить велосипед и прикатить сюда повидать вас, узнать, как у вас дела.
— Чарли, — ответила Салли, — это очень мило с вашей стороны. У нас тут терпимо, вот только недосыпаем.
— Ясно, — сказал он. — Так всегда на фронте. Понемножку сходишь с ума, верно?
— Но вы… Вид у вас…
— Какой? Паршивый?
— Вы все еще занимаетесь живописью?
— Занимаюсь, но не живописью, а набросками, если помните, — поправил он. — Знаете, ваш поцелуй вдохновил бы меня. Но не здесь, конечно.