— …Нынче опять во сне тебя видел. И опять на Листвянке. Бревно будто через реку, и мы на нем рядышком, вот так, — Желваков круто загребает ладонью, пытаясь приобнять Вику и показать доподлинно, как было дело, но она ускользает, не сводя с Леши карих взблескивающих глаз… — Ладно, сидим, — с покорным сожалением продолжает он, — ногами в воде болтаем, а вода теплась, страсть. И вдруг — бултых! — и нет тебя. Ясное дело, и я — бултых! Дно все илистое, в корягах. Тыркаюсь там на карачках, все колени ободрал. Вроде вот она ты! Хап — а ты меня по рукам да за шею, как этим вон висячим замком. И каюк! Дышать нечем.
— Во страсть-то, — скорее шутейно, чем всерьез переживает Макароновна.
— Любовь не тетка! — подхватывает Люсьен, но тут же смолкает, заинтригованная Лешей, даже семечки лузгать перестает.
— …Выползаю на берег, из последних силенок вытаскиваю, а это — рак, в палец вцепился клешней, да так, что не оторвать.
— Рак? — с брезгливой гримасой переспрашивает Вика.
— Рак! Ну, такой, знаешь, хмырь болотный, пучеглазый, под цвет тины. Пока отдирал проклятого, весь сон отлетел. Дак это дело, скажи? До утра не спать… Сна нет — работы нет, у нас так. А работа идет ответственная…
— Из-за меня, значит, провал, — ехидно вставила Вика.
— Само собой! Эх, Вика-ежевика…
— И не подлизывайся! Меня на рака променял. Не люблю ежевику!
— И ладно, — покладисто соглашается Леша. — Будешь вишенкой.
— И вишенкой не хочу.
— Ну никак нам с тобой не сговориться.
— О чем сговориться-то?
— Как о чем?.. Известно…
— Насчет шурупов, что ли? — игриво склонив голову, любопытствует Вика.
За стеной, одобрительно смеются. Люсьен громче и заразительней всех. Рассыпчато, без потуги вторит ей Макароновна. И вовсе тонко, боясь пропустить в разговоре хоть слово, хихикает Дашенька.
Еще полчаса назад, когда вчетвером пили в подсобке чай с мятными пряниками, поуверенней вела себя Даша, говорила погромче. Сама догадалась сбегать в булочную, сама заварку разливала: кому погуще, себе послабей, чтоб цвет лица не испортить. Опасение это выглядело напрасным: щечки у Даши бледненькие, будто только зиму пережила. Ростом она невеличка. Наверное, поэтому Макароновна зовет ее дочей, а еще потому, что в житейских вопросах Даша порой доверчива до наивности.
Маменька ее, швея-надомница, мечтала увидеть дочку известной пианисткой. Но на уроках музыки Дашу сладко клонило в дрему, так же, как на занятиях изокружка. Без понуканий усидчива она была лишь у телевизора да над иным романом готова была бодрствовать до полночи. Сочинения ее в школе хвалили. Однако с годами Даша стала стыдиться начитанности своей, словно именно речь, не замусоренная жаргоном, виновата была в том, что не берут ее в компанию более бойкие и разбитные подружки. После выпускных экзаменов чувство обособленности едва не погнало Дашу из дома. Конечно, на БАМ, куда же еще должны ехать отчаявшиеся, на все готовые девчонки. Маменька едва сумела уговорить ее поступить в техникум. Но год спустя Даша категорически заявила: «Хочу быть как все», и оказалась летом в хозмаге.
Просторно в хозмаге женским пересудам: кто с кем встречается, кто как умеет наладить личную жизнь — разливанное море вкусов и мнений. О себе чаще других откровенничает острая на язык Люсьен, не считающая нужным скрывать, что дурит головы сразу троим «кадрам». Один, солидный, как главбух, приглашает ее в ресторан с каждой получки. Другой, в звании младшего лейтенанта, пишет пылкие письма из-под Мурманска. А Люсьен встречается втихаря с каким-то любвеобильным женатиком, от которого без ума была в восьмом классе. Вероятно, в память о том, неблизком уже времени носит она все ту же короткую прическу.
У пережившей двух мужей, юркой в движениях Макароновны тоже есть женишок. Но прежде — о ней самой, в девичестве Саше. Макароновной она стала рано — в голодном сорок третьем, когда почти пацанкой, старшей из трех сестер, вышла замуж за налогового инспектора, лысоватого и педантичного Марка Ароновича. И года не прожила с ним — убежала от ревнивого благодетеля. С той поры где только не работала — и дояркой в пригородном совхозе, и сепараторщицей на маслозаводе, и агентом Госстраха, а прозвище так и тащилось следом, пока не смирилась она с ним так же, как со смертью второго мужа, отчаянного и бесшабашного участкового уполномоченного Халатыркина. Теперь наведывается к Макароновне из деревни дальний родственник, долгобородый угрюмоватый пасечник. Привозит медку, картошки, ночует в ее коммуналке, сговаривает переезжать к нему: усадьба с садом и огородом, с колодцем у самого порога, вода в нем больно сладка. Не торопится Макароновна давать четкий ответ, все вроде б раздумывает. Понять ее не трудно: здесь, в городе, привыкла довольствоваться малым, забот — соответственно, а там — хозяйство тащи на горбу. Хоть родом она и деревенская, да столько лет минуло с той сельской поры, что позабыла, как любит говорить, где у коровы сиськи.