Потеряв интерес к тому, что говорится в зале, Дашенька пытливо взглядывает на Люсю:
— Красивая она у него была?
— Я бы не сказала… Фигура, правда, аккуратненькая осталась и после родов. Акробатикой занимались вместе еще в школе. А на лицо… глазастенькая… Во заливает! — восхищенно оборачивается она к стене.
Уловив, что в подсобке занялись своими пересудами, Леша спешит завернуть разговор покруче:
— …Квартиру подкинули б нам двухкомнатную. Сергеев так и сказал: «Женись, Желваков, по новой, за квартирой дело не станет». Уж я бы там дал разворот: полы — паркет, ванна — кафелем гэдээровским… Можно, конечно, и на трехкомнатную замахнуться, если б, скажем, ребеночек. А что? Малышку хочешь? Или карапуза с такими вот… — Желваков шумно, с видимым удовольствием надувает выбритые до лоска щеки, но ткнуть в них пальцами не успевает.
Резкий хлопок кассового ящика обрывает разговор.
— Совсем охамел, да, Желваков?! Думаешь, слушаю тебя, так можно городить что угодно?
— …Такого б мальчишечку придумали, — с непритворным сожалением досказывает Леша.
— Ну ладно, почудили, и будет. Купить что хотел или так?
— Купить, — смиренно вздыхает Желваков. — Да где ж его купишь, счастье?
— На жалость все нажимаешь… Ну пожалею, а дальше что? На жалости разве любовь заквасишь?
— Ак была бы жалость, будет и любовь.
Разговор увядает до квелой, тягучей тишины, в которой тонко зудят мухи. Ни ветерка, ни сквознячка. И вентилятор, как на грех, без шнура.
— Антимонию развел, да пожиже, прости господи, — бурчит Макароновна. — Раньше-то сватов засылали, как на праздник. С родителями за стол садились, чин чином. А ныне — одна антимония.
— Где и словечки такие выкапываешь? — вроде б удивлена Люсьен, приметившая, что с приходом Даши покудрявей стала изъясняться уборщица.
— А как еще назвать, если без толку тот разговор. Неужто сам-то не видит?.. — Макароновна бойко оборачивается за поддержкой к ученице и замолкает на полуслове.
Вжавшись узкой спиной в стопу мешковины и свесив руки меж не прикрытых платьем коленей, Дашенька будто дремлет с открытыми глазами.
— Ты чего это, доча? — легонько тормошит ее за плечо Макароновна и, услышав в ответ вяловатое: «Так просто», настораживается еще более. — Да нет, доча, не так, я-то вижу, не девочка. Может, занедужилось вдруг?
Отвернувшись к провонявшему солидолом углу подсобки, Дашенька изо всех сил пытается сдержать слезы. Но покатые плечи подергиваются сами собой и вот уже сотрясаются в плаче. Что-то курлычет в горле, обрывая частые всхлипы. Опасаясь лишь одного: как бы не разреветься во весь голос, она не разбирает ни успокаивающих слов Люсьен, ни заполошного участия Макароновны. А когда давиться слезами становится невмоготу, цедит из себя:
— А у… у меня… ребеночка не будет.
— Ты чего это мелешь? — вскидывается Макароновна, враз доверясь признанию, но не желая подтверждать того вслух.
— Не будет, — упрямо твердит Дашенька.
Минувшей осенью, когда оказалась Даша не на далекой стройке, как мечталось, а на скучных занятиях, вселилась в нее стойкая занозистая непокорность. Уступив маменьке в главном, Даша словно бы брала реванш за этот компромисс при каждом удобном случае. Ходила в техникум легко одетой и не простывала, вопреки опасениям маменьки. Ложилась спать поздно, тайком записывая в дневник свои переживания. И так же тайком, презрев все запреты, стала заглядывать к соседу по лестничной площадке, завзятому меломану Георгию.
Для своих тридцати трех он выглядел молодо: мускулистая фигура бывшего байдарочника, жесткая скоба волос, быстрый, ускользающий взгляд. Работа в каком-то бюро отнимала не много времени, и весь досуг он отдавал музыке. Половину стены его комнаты занимали полки с кассетами, массивный стереофонический комбайн «Грюндиг» поблескивал хромированными деталями в нише стены, ярко раскрашенные бра подмигивали гостям даже днем. Все это выглядело необычно и притягательно, а вкупе с вкрадчивой, будто обволакивающей сознание музыкой размягчало Дашу подобно действию игристого шампанского, полстакана которого маменька разрешала выпить под Новый год.
В один из дней после домашней ссоры, когда кофе у соседа был горек до отвращения, а конфеты столь же сладки, как льющиеся в душу мелодии, Даша переступила и самый главный из маменькиных запретов. Стыдно было не столько в постели, подсвеченной нагловатым пронзительно-зеленым глазом комбайна, сколько потом, когда Георгий начал путано изъясняться о неизбежности того, что произошло, то и дело вытирая платком потные пальцы. И все же она приходила слушать музыку еще и еще, пока не поняла, что беременна.