Папа Сеня стоит и смотрит на тонкий изгиб тропинки, позабыв обо всем на свете. А мама Аня, поджидая его, уже начала нервничать. Схватила пилку для ногтей и перепиливает ею желтое брюхо огурца. Огурец неподатлив, совсем резиновый огурец.
— Ну что расселись? Делать вам нечего, да? — отыгрывается на дочках мама Аня. — Дел по горло. Мотаешься, мотаешься как угорелая, целый день на ногах…
— А что нам, мамочка, делать? — кокетливо потянувшись, спрашивает дочка Роза.
— Куличи стряпайте! Сейчас папа с работы придет, что есть будем?
Когда папа Сеня, с опаской приглядывая за супругой, шагнул в дом, мама Аня прихорашивала Глашу, расчесывала шелковистые рассыпчатые волосы, любуясь своей работой и личиком дочки, млеющей от прикосновения ловких пальцев. На папу Сеню — ноль внимания, как будто и не было его.
Потрогав разваленный надвое, словно пожеванный огурец, папа Сеня поморщил нос, и тотчас, как он и ожидал, раздалось:
— А-а, муж, объелся груш! Явился не запылился!.. Где был?
— На работе, — буркнул папа Сеня.
— Знаем мы эту работу! Опять выпивал со своей шатией-братией?
— Нет, — скучно ответил папа Сеня, которому изрядно надоело всякий раз доказывать, что он трезв.
— Имей в виду, меня не проведешь! — наступала мама Аня, сердито сдвинув редкие бровки. — По глазам вижу! Ну, каждый день одно и то же. Никакой управы на вас нет!
— Говорю, работал! — недовольно повторил папа Сеня. — Пятьдесят поездов пропустил. И еще восемь.
— Вот, полюбуйтесь! — мама Аня широким жестом откинула в сторону ладонь, явно намереваясь сполна отыграться за долгое ожидание. Но дочка Глаша торопливо сказала:
— Ну мам, папа и правда работал. Смотри, какой он усталый и хочет есть.
И дочка Роза подтвердила: папа очень устал. Так что на этот раз все обошлось мирно. Папу Сеню усадили за фанерный, сервированный кофейными чашечками стол и наперебой стали потчевать выпеченными из песка куличами.
— Хорошие куличи, — почмокав губами, похвалил папа Сеня. — Только не сладкие.
— Ой, правда забыли! — всполошилась дочка Роза, притащила горсть пыли и так от души насахарила сдобу, что все расчихались и насмеялись досыта.
Под этот шумок дочка Глаша попробовала подсунуть папе Сене настоящую конфету, мятную сосучку, сбереженную в кармашке с утра. Но глазастая сестрица громко спросила:
— А мне?
Пришлось дочке Глаше выворачивать оба кармашка, показывать, что в них ничегошеньки нет, кроме хлебных крошек, которыми она кормила воробьев. Маме Ане очень не понравился такой межсобойчик. Она сказала, что всем есть конфеты так всем, как в семье положено. Папа Сеня не стал упираться — выложил конфету на общий стол, но как делить ее, крохотулю, на четыре части, никто не знал.
— Вот захочу, мне бабушка хоть сто таких сосучек принесет из буфета, — похвасталась дочка Роза. — И еще сто пирожных с кремом. У них в ресторане все есть… И еще сто тортов в придачу. И еще…
— Сто тортов не принесет, — обрезала мама Аня.
— Да?.. Она, милая моя, и не то еще достать может. Даже швейную машинку или эту…
— И Розка все торты сама съест, все сто, — ехидненько подсказала дочка Глаша. — И будет у нее вот такое пузо, как трамвай, и она на этом пузе будет с горки кататься. А потом — кряк!.. Ха-ха-ха!
— Хи-хи-хи! — скорчив гримасу, передразнила сестрицу дочка Роза и, с вызовом вскинув круглый подбородок, сказала: — Сто тортов не съем. А десять могу. Только с чаем.
— За один раз? — поразилась мама Аня. — Спорим, не съешь!
— А ты мне их принесешь, милая моя?.. Тогда нечего и спорить!
После ужина папа Сеня уединился — пристроился в самом углу квартиры, где стояло на пне подпертое камнем карманное зеркальце — телевизор. Интересно, сколько можно смотреть в него не мигая? Если разглядывать себя вблизи, то виден папе Сене только нос — вздернутый хрящик, да оба задумчивых, чем-то опечаленных глаза.
Вроде б и повода не было для грустного настроения — только что хохотал как от щекотки, и вот опять стало вовсе тоскливо. Словно пронеслась, как ураган, большая-пребольшая война, о которой так часто говорят взрослые, и остался он один-одинешенек на всем белом свете. Он да маленькое зеркальце — телевизор. Папа Сеня смотрел и смотрел в свое отражение, где в глубине светлых зрачков пряталась неведомо откуда взявшаяся грусть, и казалось ему, что весь мир, сжавшийся до этих влажных голубовато-серых полушарий в завесе ресниц, грустит и тоскует вместе с ним, много пожившим человеком, который уже перечитал груду книжек с картинками, перевидел уйму фильмов и знает даже, что в Австралии сейчас зима, там холодно и дождливо.