— Какое у тебя… какое у тебя смешное ухо.
— Какое?
— Как у крокодила.
— ?!
Потом я долго искал по книгам, какие у крокодилов уши, хотя наверняка знал, что ничего похожего не найду.
Вот такая она была, Татьяна, без двух лет педагог. Мы были почти ровесники с ней, но порой она казалась мне младшей угловатой сестренкой-подростком. Я так и звал ее — сестричка моя, доставляя друзьям удовольствие подтрунивать на этот счет.
Может быть, и того парня я сбил с панталыку этой «сестренкой», хотя скорее всего едва ли его остановило б даже известие о том, что Татьяна уже замужем.
Он подошел ко мне на танцах, когда Татьяна отлучилась к подругам, и на одном дыхании одолел, как видно, намертво заученную фразу:
— Извините, пожалуйста, вы на самом деле брат Тани?
— Предположим, — уклончиво ответил я, с любопытством разглядывая едва различимый куржачок баков на круглом лице подростка. В тот раз оно показалось мне совсем юным: и нарочитая, под морячка, вперевалочку походка, и вызывающая настороженность карих с зеленцой глаз лишь усугубляли это впечатление. — Разрешите мне станцевать с Таней.
— Если она не против… — ответил я, уверенный, что Татьяна, как обычно, ответит отказом.
Захырчала, простуженно загыркала радиола, и все вокруг всколыхнулось. Мне хорошо было видно, как парень все так же вразвалочку подошел к Татьяне, лихо щелкнул стоптанными каблуками и поклонился.
Не привыкшие сдерживать своих чувств Татьянины подружки дружно развеселились. Она сердито оглянулась на них, тряхнула головой в знак отказа и сама заулыбалась отчаянно-несерьезному виду парня. Только желторотый юнец мог воспринять эту улыбку за поощрение. Но он был слеп и глух, стоя навытяжку перед Татьяной, и говорил, говорил, как видно, не в силах остановиться из боязни, что стоит лишь замолчать, и ничего другого не останется, как уйти, а уходить ему не хотелось.
Я направился было, чтоб выручить Татьяну, но она вдруг пожалела парня, и они дотанцевали в тесноте зала немодный уже в ту пору фокстрот.
Когда он вел Татьяну обратно, слегка поддерживая под локоть, сияя кирпичным от загара лицом, мне пришло в голову, что этот юнец по-своему галантен, хотя галантность его очень напоминала манеры записного героя ковбойских фильмов.
— Не разрешай ему больше танцевать со мной, — попросила Татьяна, когда радиола загыркала вновь, и больше ни слова объяснения добиться я не смог. Зато подружки охотно подсказали, что зовут парнишку Букетик.
Прозвище это, на мой взгляд, совсем не подходило к его увальневатой, широкой в груди фигуре. Но и гораздо позднее, когда я уже знал, что прикатил он сюда с запада без копейки в кармане, как видно начитавшись книг о Великом океане, а вкалывает учеником моториста на водовозе — самой тихоходной посудине в порту, мне тоже говорили о нем не иначе как с покровительственной улыбкой: «А-а, Букетик».
Дня через три, загадочно поглядывая на меня, Татьяна сообщила, что ей признался в любви по почте некий Михаил.
— Вот погоди, погоди… Сейчас вспомню…
— Бездарно, — в сердцах сказал я, тотчас представив того стригунка с курчавым пушком на бакенбардах.
— Совсем-совсем? — изумилась Татьяна.
— На редкость бездарно, — твердо заклеймил я, как оказалось, раннего Лермонтова, чьи стихи переписал и выдал за свои действительно тот самый парнишка. Мы от души посмеялись над моим приговором классику.
В следующем послании Татьяне объяснился в своих чувствах утонченный Александр Блок. Подписано было: «Преданный Вам Ильюша», и финтифлюшка какая-то изображена.
— Дай-ка мне его адресок, — попросил я.
— Зачем? Попишет да перестанет. Это у мальчиков проходит, как коклюш, — совсем по-взрослому сказала она. — А у тебя разве не бывало?
Не настроенный к откровению, я довольно плоско отшутился:
— Грешен, сестренка, грешен.
— Вот видишь, — погрустнела Татьяна.
Я повстречал его под вечер на нашей улице. Только вышел из дому, глядь — наискосок от калитки, где накануне простились мы с Татьяной, за грудой сваленных бревен приплясывает на ветру собственной персоной Букетик, без шапки, в пижонски накинутой на плечи болонье. Заметив меня, он дернулся было в сторону, но тут же оборол свою слабость.