Только последняя буква не удалась Букетику: вместо прямой черты — загогулина и маленький червячочек как хвост. Очевидно, топтался из последних силенок, а дальше — ни борозды, ни следа… Снега сияли, били в глаза стерильной белизной. С растущей тревогой я оглядел волнистую поверхность склона. Тупиковой была та загогулина, значит… Там он еще, Букетик, в беде!
Когда, вспарывая лыжами козырьки снежных заструг, я вырвался к подножию сопки, впереди меня и чуть правее уже поспешала знакомая, в сером свитере фигура. Татьяна шла на беговых размашисто и легко, так что догнать ее я сумел только у крутизны. К тому времени «червячок» у буквы «я» заметно удлинился — там явно был человек. Но ни Татьяна, ни я не назвали его по имени до той самой минуты, пока за одним из уступов не увидели в снегу нахлобученную на голову заячью ушанку.
Услышав скрип снега под лыжами, Букетик едва приподнялся, упал, а руки продолжали делать какую-то непонятную мне работу — гребли и гребли под себя белую рассыпчатую морозную пудру.
— Ильюша, — с вызревшим состраданием сказала Татьяна, и руки замерли вдруг. — Зачем же ты так?.. Потерпи, милый, я сейчас…
Опасался я, что Букетик обморозится, но на этот раз он приоделся тепло: ватные штаны, заправленные в огромные, не по размеру, валенки, и чей-то тесный овечий полушубок сделали его фигуру неповоротливой, похожей на женскую. Может быть, эта неповоротливость и подвела его, когда нога попала в скрытую снегом расщелину.
Мы сделали из лыж и палок подобие санок и, уложив на них Букетика, осторожно стали спускаться вниз. Из распадка тянул слабый ветерок, погоняя впереди нас змеистую поземку. И город, раскинувшийся внизу, и гряды сопок по ту сторону бухты, и конус близкой Авачи — все празднично сияло под солнцем, выбеленное пургой. А у меня настроение было такое, словно возвращался я с похорон.
Уже на ровном месте Букетик вовсе пришел в себя и попытался сползти с саней. Он клялся, что сам в состоянии дохромать до общаги, хотя какая уж там общага — прямо в больницу поволокли мы его по непроезжим, переметенным сугробами улицам. Он только морщился иногда и нудно просил прощения.
Когда за ним захлопнулись двери приемного отделения, Татьяна отчужденно поглядела мимо меня и глухо сказала:
— Это я одна виновата, и поделом мне.
…Летом они поженились. Я поздравил их телеграммой из Эссо, где мы закупали коней для маршрута на западный берег. И в размеренности длинного северного дня, под звоны оголтелого комарья постепенно выветрилась, истаяла во мне та странная, полоснувшая по сердцу боль.
Вроде б нетрудно было убедить себя, что все получилось к лучшему: я не собирался жениться на Татьяне, на ней женился другой, и дай бог им счастья, а мне — свободы. Пожалуй, я испытал даже некоторое облегчение оттого, что никто не ловит больше доверчиво каждое мое слово, не заглядывает с грустной улыбкой в лицо, не требует объяснить, почему я бываю непоследователен в своих желаниях. И все же чувство утраты, то угасая, то тлея неярко вновь, долго еще жило во мне после того, как я уехал с Камчатки. Быть может, то было сожаление о минувшей безоглядности чувств, которыми так сильна юность, а может, просто тоска по счастью, которое прошелестело мимо столь близко, что опахнуло меня знобким, предостерегающим ветерком.
Время притушило то давнее. Но отчего же именно сегодня на испятнанной солнечными бликами поляне кедрового бора из многих знакомых аукнула мне именно эта, невидная из себя подружка?
И снова повторил Паша:
— Ничего не оставили?
— Не-а, — легко откликнулось эхо.
— Ну и ладушки…
Муссон погонял над нами редкие облака. И вслед за их изменчивой чередой, опережая медлительные облачные тени, помчались мы на запад, минуя прохладу рек, остолбеневшие красоты леса, тревожные запахи увядающей земли…
— Девок там этих в городе хоть пруд пруди, — наконец буркнул Паша.
Валера пристально вглядывался в боковое окно, словно отродясь не видывал здешней, топором не тронутой тайги. Вместо него откликнулся Гера:
— Вот и мне папаша то же самое: «Ты, парнишка, не торопись. Девок этих сейчас — только свистни!» И свистел, еще как! И были! Много было, без вранья. А вспомнить одну, но так, чтоб перевернулось вот так все, — нет, не вспомнить… И что характерно — иду по проспекту при полном марафете, гляжу — а уж молоденькие на меня и не смотрят! — с таким неподдельным изумлением произнес он, словно только сейчас обнаружил это странное обстоятельство.
«Сколько ж ему лет?» — подумал я, не глядя в сторону Геры, но отчетливо представляя младенчески белые, вьющиеся волоски на глянцеватых залысинах брюнета, редкие складки над переносицей и что-то мальчишески-задиристое во взгляде. За тридцать?.. Под сорок?