За эти годы Валера раздался в плечах и голосом огрубел. По-прежнему часто щелкает затвором своего старенького «Кодака». По-прежнему больше слушает, чем говорит. В работе, как я заметил, нетороплив, но основателен, с той легкой долей небрежности, которая присуща людям бывалым и досконально знающим свое дело. Только в спокойный, чуть иронический взгляд успела закрасться грусть: не то сожаление об ушедшем, не то тоска по чему-то несбыточному.
Ах, как хочется Леночке растопить эту грусть! Голосок ее то рвется ввысь бубенчиком, то падает до воркующего шепота.
— Слуш-ш-ш-ш-шай, — шелестит по приплеску волна.
Паша поднимает вверх не тронутые загаром ноги.
«Увековечить бы его в такой позе», — лениво крадется мысль и столь же нехотя возвращается на круги своя. Позиция — скукота, но противник на ничью не согласен. Придется доказывать, сколь беспричинно самонадеян он, считать варианты… А думается вовсе о другом: «Почему я с утра не поплыл, не забросил донку, не пошагал куда глаза глядят, а корплю здесь, согнувши спину? Что за сила такая в этой дощечке — восемь на восемь? Что она для меня?..»
Человек самоутверждается в спорте, в любой игре. Человеку нужна борьба, без нее дряхлеют душа и тело. Предположим, что так. Но не заполняем ли мы игрой те пустоты, где ожидали нас иные, более трудные победы? Не берем ли мы реванш за несостоявшиеся праздники жизни совсем в иных, тепличных условиях: над лоснящимся сукном бильярда, за гулкими доминошными столиками, в прокуренных помещениях кегельбана, а то и просто у телевизора, где, потягивая пиво, без потуг можно быть соучастником борьбы два раза по сорок пять минут или три раза по двадцать и с шумом праздновать успех любимой команды, как личный триумф. Была потребность доказать свое превосходство — и нет ее…
— Маэстро, ваш ход.
Я двигаю ладью, которую только что зарекался трогать, и по едва порхнувшим уголкам Пашиных губ улавливаю свою промашку.
— Ага! А мы вот так, скромненько…
Черт меня дернул пойти ладьей! Теперь выпутывайся из безнадеги… Шабаш, говорю.
Сложили фигуры, прихлопнули сверху створкой доски. Так их, окаянных, в темницу! А нам — свобода… Паша повздыхал-повздыхал и, как был в одних плавках, отправился позвонить в город.
Колокольчики-бубенчики за кустами стали глуше — покатило их вдоль берега до ближнего мыса, и там, у зубчатой гряды скал, голоса заметно окрепли. Сквозь шелест наката они прорывались то оголенно и явственно, то вовсе сливались с шероховатым, раскатистым: «Слу-ш-ш-ш-шай». Разговор был ни о чем — обычный флирт, когда больше значат не сами слова, а взгляды.
Потом что-то сломалось в этой размеренности фраз и интонаций. Я прислушался. Говорил один Валера, басовито и убежденно: опостылела ему эта работа, где все уже изъезжено и исхожено вдоль и поперек, все знакомо, а самостоятельности — ни на грош.
— Уйду в моря, там знаешь… — и так со вкусом, любовно отлил он эту фразу, что я поверил: уйдет, и правильно сделает. Сколько можно ходить в ассистентах — год, два, пять, но ведь не всю жизнь.
Конечно, работу «аса» скучной не назовешь: нынче здесь, а завтра там, новые люди, новые впечатления. Какой-никакой престиж. Само слово «кино» еще не утеряло кое-где своей магической силы. Но это лишь внешнее, показное лицо профессии, в которой ты и мальчик на побегушках, и ломовая лошадь одновременно. Ассистент, по сути дела, не только помощник, но и ученик кинооператора, и если бог не обидел парня способностями, а намерения его посвятить себя кинодокументалистике серьезны, он должен со временем научиться снимать сам и отпочковаться. Такова торная дорога многих кинохроникеров. Если же что-то в задуманном не задалось — лучше уйти сразу: в моря, в тайгу, в стройтрест — куда угодно.
Паша вернулся озабоченный:
— Собираться бы надо.
— Куда?
— Говорят, рысенка в заповеднике приручили. А меня уж давно просили на студии — сними да сними что-нибудь такое-этакое… Места там прекрасные, шишка пошла. А что тут делать?.. Лады?
Мне бы сказать: зачем, помилуй, такая спешка? Сегодня суббота, кто гонит нас? Такое море, да и Валера вон наверняка не наслушался еще смешливых речей Леночки, не нагляделся на облитые теплым загаром плечи, на светлую ложбинку в свободном вырезе сарафана… Ан нет, ожидание чего-то невиданного, что, может быть, сторожит нас за первым же поворотом, знакомо дрогнуло во мне и подняло с плиты песчаника: ехать так ехать.