— Малыгин, воды, — певуче донеслось из-за печи.
Крепыш потемнел лицом и заелозил на табурете.
— Малыгин, это нечестно делать вид, что ты меня не слышишь.
Скорбно вздохнув, Малыгин поморгал редкими ресницами и призвал меня в свидетели:
— В детском саду воспитательница покоя не давала, в школе — учителя. Думал, в тайгу уеду…
— Труд облагораживает человека, — напомнили с кухни.
— Все знает, — уж как-то слишком быстро сдался Малыгин, но не обреченно, а вроде бы даже обрадованно, и пошел греметь ведрами.
Я ожидал увидеть у плиты недюжинного сложения акселератку, а встретила меня любопытным взглядом этакая невысокая черноглазая хлопотунья в наброшенном на плечи флотском бушлате. Мелкие картофелины кувыркались в ее проворных пальцах как живые.
Мне тут же нашлась работа — подбросить в печку дровишек. Организаторский талант Оли был явно незауряден, угадывалась в нем хватка комсомольского активиста-массовика. Не прошло и пяти минут, как стало известно, что ужинать мы, конечно, будем вместе: «И не вздумайте отказаться от такого борща», что Оля очень любит кино, а мама ее, напротив, заядлая театралка, что рысенок, ради которого мы сделали марш-бросок, пойман вовсе не здесь, а за сорок километров отсюда, там и живет у лесника, что, наконец, послали их сюда на практику вчетвером: троих парней и Олю — «в институте у нас девчонок совсем мало».
Один из однокурсников, стало быть, Малыгин. Долговязые ноги другого подпирали в соседней комнате спинку кровати: не то прислушивался он к нашему разговору, не то читал действительно что-то занимательное, держа на весу тонкую книжицу — уж очень странная усмешечка плавала у пухловатых, безусых его губ. А третий… Третий явился чуть позже, стащил у порога промокшие кирзачи, размахнулся пятерней, чтоб поздороваться покрепче. Поперек запястья, словно браслет, фиолетовые крапины наколки: на одной лапе якоря — «Саня», на другой — «1955 г.».
Наши шишкари шумно ввалились следом: Валера тотчас пожелал узнать, откуда так вкусно пахнет борщом, и не успел он толком оглядеться на кухне, как в руках его оказался здоровенный тесак — что-то там требовалось рубить или резать. Похоже было, что взялся Валера за дело с удовольствием: тесак сверкал и приплясывал над разделочной доской.
Поглядывая в ту сторону, Гера вынашивал пророческую ухмылку. Но взяли и его в оборот: «Давайте-ка разом…»
Двинули на середину передней комнаты щелеватый, добела выскобленный стол, примостили между двух табуреток широкую доску — чем не скамья? — заскрипела жесть под лезвием консервного ножа, заблагоухало тонко нарезанное домашнее сало, заполыхала румянцем провяленная на солнце юкола, забулькал в химической колбе спирт и, внемля тому благозвучию, примолкли все, тесно усевшись. Наступила та редкая минута единства и согласия в только-только сложившейся компании, когда, кажется, совпадают не только сиюминутные помыслы, но весь душевный настрой. Все еще впереди — хлесткие споры, нестройные речи, когда каждый слушает в основном самого себя, необязательные признания, расхожая откровенность…
Оля явилась к застолью тихая и загадочная — принесла на плечах своих розовую мохеровую кофту-паутинку, очевидно новую, судя по тому, как демонстративно заахали однокурсники. Нет слаще музыки для женщин, чем столь неспевшееся, но дружное в своих симпатиях разноголосье… И вовсе не выглядела она кубышкой в этом наряде — так, некоторая склонность к полноте, подчеркнутая широким овалом подбородка.
Валера наш тоже было заахал с легкой придурью в голосе и замолк под внимательным Олиным взглядом, но не смутился, выдержал его.
Часом позже, когда Саня снова произнес свое вдохновенное: «Ну, вздрогнем!», когда Гера и долговязый практикант Агеев почти пришли к согласию относительно влияния Луны на организм человека, когда Малыгин успел тихо исчезнуть и вернуться к застолью с огненной веткой рябины, а Паша устал хвалить кулинарные способности хозяйки, я снова уловил пристальный Олин взгляд. Не знаю, чем там проявил себя Валера, не до него мне было — весело и чудновато от того забористого зелья. Только изредка любовался я переменчивостью девичьих глаз, то спокойных до умиротворенности, то озорных до бесшабашности, как вдруг — будто струну протянули над столом, и долго предупреждала Валеру о чем-то ее пристальная настороженность.
Еще до ужина, прикинув размеры бушлата, в котором хлопотала на кухне Оля, я решил, что здесь он придется впору одному только Сане. Естественно было предположить, что попала его одежка на Олины плечи неспроста. Вот и за столом они уселись рядком, и что-то он там подкладывал ей в тарелку, далеко оттопырив локоть, и обращался к ней громогласно: «Ну, матушка…» Впрочем, непринужденность, с которой держались эти двое, могла быть и просто дружеской. Иначе и украсившую стол ветку рябины, которую принес Малыгин, легко посчитать знаком особого расположения к хозяйке дома. И тонкую, временами проскальзывающую усмешечку Агеева впору принять за потаенную ревность…