— Сейчас, — убежденно сказала Галка. — Сейчас он выйдет с гитарой. Вот увидите!
— Ой, не могу! — придурковато скосоротилась Томка-большая. — Придет он, как же! На сто грамм «Ласточки» спорим?
— На двести, едим вместе! — успела вставить Томка-маленькая.
…Он пришел. Подтянутый и строгий, как маэстро. Нетерпеливо проверил настрой загрубевшими подушечками пальцев и без вступлений рванул ошеломительно ярый рок. Словно стряхивая с себя путы привязчивых мыслей, он бил по струнам истово, порхали пальцы над грифом. Колючие синкопы ритмов кромсали застоявшийся воздух.
Слегка ошалевшие, девочки натужно улыбались, пока не одолели стеснения. К оглушающим надрывным аккордам им было не привыкать. В клубе, пока он действовал, динамик бил по ушам джазовой музыкой и похлеще. А вот почему вдруг этот молчун вернулся на балкон с гитарой… О том имела твердое мнение одна Галка. Это ее нашептывания, разумеется, не те, что вслух, пробили бетонную спину, и только ради нее он вышел из комнаты вновь. От такой догадки сухо-сухо было во рту, и отчего-то плавно кружился в потухшем небе старина кедр.
Отлепившись от перил, Галка сделала шаг вперед, потом еще полшага… И бдительная Томка-большая тоже придвинулась поближе к Андрею. На всякий случай. А Томка-маленькая привыкла поступать как все. Так они и замерли за гитарой полукругом, словно спевшееся трио.
Мелодии звучали одна за другой, а Галка ждала, когда же он вспомнит ту песню, которую волнующе-загустевший голос его напевал с такой задушевностью. Она даже стала нашептывать про себя начальные слова той песни: «Вновь и вновь…», «Вновь и вновь…» Но на этот раз внушения ее, наверное, заглушила гитара. А может быть, нарочно не пел он эту песню, из вредности. Уловила Галка, что именно тогда, когда они встали за спиной Андрея, он чуть отодвинулся от них. Случайно это вышло или нет — пойди спроси… Она так настырно добивалась его пения, что лишь сейчас подумала о том, насколько странной может показаться парню такая настойчивость. «Смелая девчонка, скажет? Отчаюга?.. Нет, скорее подумает — назойливая… Да, да, потому и отодвинулся подальше. А вышел — просто отвязаться от их караула. И на том спасибо».
Стыд оглушил ее. Она словно сорвалась с кручи и долго летела в вязкую, тягучую немоту.
Очнулась Галка от тишины, гораздо более гулкой, чем рокот гитары. Прижав струны широкой пятерней, Андрей рассеянно смотрел на затеплившиеся огни поселка. Ей было нечего терять в его глазах, и эта мысль придала решимости. Коснувшись плеча Андрея, Галка попросила исполнить ту самую песню, в которой поется: «Все пройдет…»
— Ну, пожалуйста.
Он глянул на Галку не так, как обычно, вскользь, а в упор и неожиданно для самого себя улыбнулся — столь возбужденно ширились зрачки ее глаз и пламенели тугие щеки. У него была широкая, добрая улыбка — не улыбка, а самый настоящий подарок. Галка поспешила ответить тем же, но губы, будто склеившись, жалко дрогнули, и она сжала их еще крепче, чтобы не разреветься.
— Хорошо, — сказал он. — Сейчас. — Но медлил снова взяться за струны, чувствуя потребность настроиться на иной лад. Ведь это и в самом деле была совсем особая песня. Он списал ее из Зоиного блокнота, и впервые они пели ее вполголоса у костра вдвоем, когда в походной палатке все уже спали. Так, в обнимку, они и просидели до рассвета, подбрасывая ветки в огонь. И эту ночь громко назвали потом началом всех начал. Пусть все проходит, а у них — только начинается…
Сереющее небо левее барака еще отсвечивало бирюзой, а на земле краски вовсе погасли. Даже с вершины кедра слиняла блеклая позолота. В низине очнулись лягушки и вдохновенно возвестили:
— Пилим-пилим!
Томка-большая настороженно вглядывалась в дальний конец улицы: не идет ли мать искать свою дочку. То-то будет спектакль! И Томка-маленькая, чувствуя беспокойство подруги, вертела головой, хоть воспитывающая ее бабка Каляниха не имела обыкновения искать внучку.
Лишь Галка никуда по сторонам не глядела и ничего не видела, кроме крутого изгиба шеи у кромки темных волос, от которых еще пахло травами: «Ну, что же он?..»
Гитара тренькнула и повела мелодию, едва вздрагивая струнами.
Голос Андрея был глуховат, но грусть, искавшая выхода весь этот вечер, смягчила интонацию, вливая в нее выстраданную задушевность. Слова сплетались бесхитростно, как несложен был и мотив. Вероятно, в другой час, в другом месте песня звучала б совсем иначе. Но здесь, на утонувшей в сумерках поселковой окраине, она была самой желанной.