— Ну постой, постой, раз такая принципиальная, может, что и достанется, — пророчески усмехнулась, глядя на меня, продавщица.
— И постою!
— Мать-однаночка, — прорезалось сзади меня хорошо поставленное сопрано.
Это был рассчитанный удар, наотмашь, из-за спины — кого-то уколола моя несговорчивость. Я очень хотела сделать вид, что не расслышала, не поняла язвительной сути расхожего каламбура. И все-таки обернулась. Желание увидеть лицо той, которая столь хладнокровно плюнула в меня этой фразой, оказалось сильнее.
За мной, сгрудившись, стояло человек тридцать, усталых, нетерпеливых, раздраженных. Над всеми броско возвышалась девица с копной золотистых, беспорядочно рассыпавшихся волос: прическа а ля «я упала с сеновала, тормозила головой». Почему-то сразу подумалось, что бросила реплику она: молодость часто бывает жестока по неведению того, что творит. Но глаза у девицы были расслабленно полуприкрыты крашеными ресницами. Там, в вышине, над толпой, она жила своей жизнью, отрешившись от мелочных обид, переживаний и споров.
Счастливый дар — умение не замечать того, что ранит. Я так не могу, из-за того и с мужем развелась. Возможно, я и в самом деле, как говорят подруги, максималистка и дура, к тридцати годам не научившаяся прощать человеческие слабости. Но смотря что считать слабостями. Если муж, работая на скромной должности в главке, связался с маклерами по обмену квартир, то как можно было делать вид, что ничего особенного в семье не происходит?
Я панически боюсь больших денег, даже честно заработанных — никакого счастья они не приносят, одно лишь душевное беспокойство да желание заиметь все на свете. Но когда такие деньги приходят невесть за какие труды… Он перестал таскать домой этот «навар», по-моему, просто утаивал его от меня, утверждая, что «завязал» с теми бойкими и развязными личностями. А взгляд-то остался тот же, неискренний, фальшиво-беспечный. Я сделала вид, что поверила ему, но тоже стала бояться неизвестно чего и раздражаться по мелочам, хоть внешне все у нас продолжалось по-старому: и ласков он был, и предупредителен, на зависть подругам. Я начала покрикивать на него — он терпел, лишь изредка огрызаясь, пока однажды не заявился вдребезги пьяным. Тут бы мне в самый раз и спохватиться, ан нет… Жалко было себя, Алешку, и лишь позднее — его. И чувство вины за то, что заслонился он от меня бутылкой, пришло позднее, чем надо бы: не сберегла, не разглядела, когда муж начал левачить и потерял себя. Сама ведь привыкла жаловаться ему, как не хватает в квартире того, другого, прекрасно зная, что сверхурочных в главке не платят.
Я не считаю себя слабой женщиной, однако не раз примечала: категоричней всего бываю настроена дома. А где ж еще стравливать пар? На службе требуют дисциплины труда. В транспорте зажмут так, что не пикнешь. Даже здесь, в очереди, и то не могу побороть в себе унизительного чувства зависимости от этой грубой, самоуверенной продавщицы, хоть, разумеется, вольна высказать ей все, что она заслужила, и «хлопнуть дверью». Но ведь не хлопаю: хочется сделать приятное Алешке, жалко затраченного времени… И она, по ту сторону прилавка, знает, что я буду торчать здесь до конца, потому что во всем районе только тут продают сегодня сладкие дешевые груши. Сегодня она — царица. А я — ее подданная, так, что ли? С ума сойти от смеха!
После того как бабуся нагрузила свою кошелку и, тяжело ступая, отошла прочь, всего четверо наэлектризованных ожиданием женщин замерли впереди меня. А сколько осталось груш — я уж и не заглядывала в ящики, чтоб не расстраивать себя лишний раз, только следила за резкими движениями продавщицы. Споро отпускала она товар — стрелка весов еще металась по шкале, а пальцы уже рывком поднимали пластмассовую чашу, и голос властно поторапливал быстрее опорожнять ее.
Опорожняли — одни спокойно, с достоинством, другие суетливо и заполошно. Каждый, очевидно, догадывался: не случайно стрелку весов лихорадит так, что нет ей покоя. Но, настоявшись, нанервничавшись в очереди, никто не хотел выяснять истинный вес своей покупки. Досталось груш, кому-то еще и винограда, — и хорошо, скорей отсюда вон!