— Во как! А не поздновато в романтики?
— И постарше тебя есть в бригаде, самые мастера. Так что не сомневайся.
— Красиво вяжешь, начальник. Но вопросик дозволь: чего ж таких, как я, собираешь? Для коллекции, что ли?
— Для коллекции, — сказал усатый, доставая блокнот и ручку… — Вот тебе адрес.
— Мне?!
— Тебе лично. Для начала напишешь на мое имя. В июле напишешь, раньше меня не будет. К сыну еду, к солдату. Два года сына не видел, застрелиться можно!.. Ну что, берешь адрес?
— Бери, родимый, бери, — торопливо подсказала старушка, — сам знаешь, в жизни всяко бывает, а такого человека поищи-ка потом.
— До июля еще дожить надо, — пробурчал Корытов. И хотелось по скопидомской привычке забрать адресок, да стремление остаться в глазах «дорогих товарищей-сограждан» этаким разбитным, нуждающимся в людской помоге и в то же время независимым человеком предостерегало его от суеты. — Ладно, запас карман не тянет, — сказал он, в меру покочевряжившись, и по-хозяйски сунул бумажку подальше, за пазуху.
— С инвалидности его сняли, а работать отвык, вот и… — вроде б извинился за соседа контролер, протягивая обратно червонец. — Деньги я ваши не возьму, поймите меня правильно. Я с него самого через исполком стребую, пусть дома раскошелится на всю десятку, коль здесь заупрямился. Так оно справедливее будет. Верно, Корытов?
— Сатрап ты, Старцев. Нет на тебя управы, — вяловато ругнулся Корытов и снова зазвенел мелочью, заглядывая в карман. — Погоди, придешь ты ко мне за малиной…
Когда все формальности по уплате штрафа были соблюдены, они ушли из вагона вместе, два соседа с одной улицы. Отчего-то Корытову не сиделось с нами. То ли торопился, бедолага, то ли запоздалый стыд все же пробился к нему через насмешливую личину бродяги.
ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ
Когда Иван Гаврилович, откушав, грузновато оседал на крыльце и предавался размышлениям о бренности жизни, самой услаждающей его мыслью была, не единожды изреченная: счастлив человек, вошедший в золотую пору зрелости. Вычитанное в книге выражение это необычайно ему понравилось, оно словно бы возносило его на некую недоступную многим высоту. Золотая пора зрелости — привилегия возраста: в хозяйстве полный достаток, дети выросли и разлетелись кто куда, хлопот поубавилось, а силенка еще имеется — живи, наслаждайся заслуженными благами, дорогой Иван Гаврилович.
Два дня в неделю — в пятницу да в субботу — топит Иван Гаврилович поселковую баню, делает там приборку. А в остальные дни — гуляй, Ванька, ешь опилки! — как любит прихвастнуть он при случае. Выхлопотать такую стариковскую должность удалось не вдруг, лишь после того, как отчекрыжили Ивану Гавриловичу в больнице кусок двенадцатиперстной. Впрочем, обретенный изъян не мешал ему ни выпить, ни закусить без стеснения.
Добрая стояла весна: вовремя дождик помочил, вовремя распогодилось и подкатило тепло. Доброе выдалось утро. Земля парила, исходя запахами сырых мочажин, перегнившего навоза, истлевших за зиму листьев. Гусиная травка густо обметала крыльцо изумрудной порослью. Над распустившейся ивой, в нежном пухе соцветий гудели пчелы.
На полке скособоченного скворечника вдохновенно славил весну скворец: и щелкал почти по-соловьиному, и мяукал, подражая соседскому коту, и посвистывал, закатывая глаза. Поздновато спохватился Иван Гаврилович наладить птичье жилье. Полез на старую иву подправить покосившийся шест, стал ржавые гвозди отдирать, а из скворечника вылетела уже присевшая на кладку самка. Хорошо еще, не сильно напугал ее — вернулась. Так и пришлось отложить ремонт.
Вопреки известной присказке, самый легкий да желанный день для Ивана Гавриловича — понедельник. Все на работе, а он дома, и почти вся неделя свободная: хоть картошку сажай, хоть рыбачить иди… Но не сажалось в тот день и не рыбачилось — хандра. И не в том причина, что бывшая супруга Антонина, ныне соседствующая в другой половине избы, спозаранку завесила своими тряпками весь двор. Даже ворчанье ее насчет прохудившегося ведра в колодце не способно было лишить Ивана Гавриловича законного настроения. Причина душевного разлада на сей раз оказалась столь необычна, что скажи о ней человеку, не сведущему в домоводстве, — он только пальцем покрутит у виска. Ну что за помеха — грачи прилетели, птенцов вывели. И пусть растят потомство! Птица, она и есть птица, живет за околицей — и живи. Она — сама по себе, Иван Гаврилович — сам по себе, как отродясь заведено. Так нет — перекрестились их пути-дорожки в самый неподходящий момент, в золотую пору его зрелости.