Кто там давил на председателя артели, чтоб непременно «окультурить» Подкову, сделать ее доступной технике в любую погоду, не ведает Иван Гаврилович и поныне. Помнит лишь, как пригнали мелиораторы на луг полукубовый «Ковровец», да там и погряз он едва ль не по кабину.
Видит бог, не хотелось Ивану Гавриловичу вести в эту прорву свой только что отремонтированный гусеничник, да начальство настояло — дядь Митя Крохалев: «Хоть и приперлись незваные, но повязаны с ними, так что давай, окажи выручку. Может, они нам и силосную яму копнут».
Новехонький трос да старый в придачу прихватил с собой запасливый Иван Гаврилович, а привез обратно одни обрывки. Но экскаватор вызволил, еще и сам поупражнялся на нем в охотку. Вдвоем с конопатым, благодарным за выручку мужичком начали они подсекать болотину глубокой траншеей. Уверенности в том, что творится благое дело, не было у Ивана Гавриловича даже попервости, когда рвал ковшом торфяную подушку, а поодаль метались и немо разевали клювы тонконогие чибисы. Поздней и вовсе почудилось, что гребет стальными зубьями по живому — так упруго сопротивлялась пронизанная цепкими корнями толща.
Как ни воспитан был в почтенье к науке Иван Гаврилович, а чутью своему доверял больше, чем авторитетам. Оттого и засомневался вслух на перекуре, не повредят ли они лужок, осушая болото, уж больно повязаны одно с другим.
— Да кто ж его знает наверняка, — отвел глаза конопатый. — Может, на пользу будет, а может, и нет. Нас не спрашивают. Задание — на, и: «Вперед на мины, ордена потом!»
— Кому-то, может, и ордена, — поддакнул Иван Гаврилович, задержавшись взглядом на сиреневых всплесках дикого лука, по-местному скарады, исстари надежного подспорья к крестьянскому столу.
…Ныне не любит Иван Гаврилович проезжать мимо бывшей Подковы. Всего однажды, как задумано было в кабинетах, передисковали да перепахали ее вместе с осушенной болотиной, засеяли второпях не то викой, не то люцерной, а дружно взошли на заколодевшей земле осот да одуванчик. Теперь уж и не угадать, где прежде пузырилась топкая хлябь, а где цвела богатая луговина.
Представилась Ивану Гавриловичу благоухающая медовыми ароматами, звенящая от треска кузнечиков да птичьих голосов Подкова, и так засосало под ребрами, словно утратил по недогляду близкого человека. И хоть не раз убеждал себя: велика ль его беда в той потраве — птичий грех, но все же поморщился, загоняя вспять привязчивое видение.
Посидел еще на крыльце под убаюкивающее попискивание гусят, даже в дрему кинуло чуть. Глядь — вышагивает от реки дядь Митя Крохалев, легок на помине.
Дядь Митя Крохалев шаркал по комковатой, расхлестанной тракторами дороге — издалека было слышно. В магазин собрался за хлебом, перекинув через плечо, как молодой, спортивную сумку внука «Олимпиада-80». Строго говоря, никакой он не дядя, так уж повелось величать с войны, когда Иван Гаврилович, по ту пору Ванька, пацаном возил воду на норовистой кобыленке Зорьке, а возвратившегося из госпиталя, подштопанного хирургами Крохалева назначили бригадиром. Кто помоложе был — все его так звали и зовут по сей день. Сутуловат, длиннорук, на слово занозист — дядь Митя.
Мимо Ивана Гавриловича не прошел — руку подал, слегка даванул узловатыми, в загрубевших морщинах пальцами. Покосившись на «зверинец», спросил, жалко ль было расставаться с бреднем. Не перевелся еще на селе внимательный глаз, для Ивана Гавриловича такой вопрос что подарок. С азартом рассказал он про злодея грача, отчихвостил заодно и агрохимию, от которой передохли все черви. А без червей, ясное дело, земле дышать трудно…
Пожмурившись на соседа из под седеющих пучков бровей, дядь Митя присел на крыльцо в предчувствии обстоятельного разговора:
— Да ведь и раньше грачи мышами не брезговали. Или забыл?
— Ну да, когда лежалую солому ворошили, видал, хватали мышей.
— Не вегетарианцы они, не-ет. А вот в селе не пакостили, это верно. Не от тебя первого слышу. Да ведь и сорока ныне к жилью летит. Леса-то много ли осталось окрест?.. Клевали бы жука колорадского, тоже пища, так нет, никакой птице не нужен, истинная напасть…
— Жуки — ладно. От крыс отбоя нет, — пожаловался Иван Гаврилович. — Совсем обнаглели! Ночью, поверишь, дядь Мить, топают по половицам как жеребцы. Скатерть жрут. У шкафа всю дверцу изгрызли. А то будто пляшут, как его… буги-вуги. Пищат и пляшут. Шабаш какой-то, ей-ей!.. Свет включишь — никого. Только «ш-ш-ш» по углам. И глухо. Такое дело. Свет погасишь — опять у них сабантуй. Уже не пью — полные умственные способности. А с тварью этой не слажу.