— Об косяк… ударилась.
— Ага, об косяк, — тяжело вздыхает тётушка. — Сколько терпеть-то ещё будешь?
— А что мне делать? — задаёт Грета вопрос всех времён и народов, на который у тётки — о чудо! — тут же находится ответ.
— Ноги, деточка! — отвечает она с надрывом. — Делай ноги! — и так резко отворяет калитку, что та взвизгивает, а с листьев плюща дружно сыплется белая пыль.
Пятачок земли во внутреннем дворике густо усажен гранатовыми деревцами и бордовыми двухметровыми розами; возле стены выстроены горшочки с неприхотливыми петуниями и сочно-оранжевыми бархатцами, — всё цветёт и благоухает.
Тётка тычет на щеколду калитки:
— Как следует закрывай. Барахлит.
Женщины минуют цветущий садик и заходят в здание двухэтажной, облицованной светлым сайдингом гостиницы. Там, в каморке для персонала они переобуваются, и тётушка, приняв задумчивый вид, выкатывает на середину тележку, будто взявшуюся из воздуха. Ловко и деловито она наполняет её разными чистящими прыскалками и ставит вниз пластмассовое ведро, вошедшее ровно, словно пазл. Грета, засмотревшись на это, зависает в прострации, из которой её выводят две ярко-жёлтые резиновые перчатки, плюхнутые сверху.
— Вот, — резюмирует тётушка. — Чистые полотенца здесь, — она указывает на подвешенный к тележке мешок. — Не забывай стучаться в двери. Да ты и так всё знаешь… — и, протягивая тёмно-синий, рабочий и слегка мятый халат, добавляет: — Раньше всех уходит девица из семнадцатого номера — это слева, самый дальний по коридору — можешь начать оттуда. Семейство с детьми копошится со сборами до полудня. Плюс сегодня освободилось четыре номера.
— Что за девица? — почему-то любопытствует Грета, впрыгивая одной, а затем и другой рукой в рукава халата, пока тётка придерживает его за воротник.
— Одинокая, замкнутая, — подбирает она слова, характеризующие постоялицу особенно точно, — короче, весьма странного поведения. По паспорту — тридцать пять, а на вид — так совсем девчонка. Хорошо сохранилась, короче. Приехала вчера с рюкзаком. Чистюля, каких поискать. Целыми днями на море. Намедни шла мимо — красная, как помидор! Кожа лохмотьями сходит, а всё туда же! Глупые горожане… Короче, вот, действуй!
Оставив связку одинаковых по виду ключей, тётка в вразвалочку уходит.
Хм… Ну, что ж…
С тележкой, мягко грохочущей колёсиками, Грета деловито выруливает в коридор и подкатывает её к двери той самой девушки. Где-то по соседству кричат дети, отбирая друг у друга шлёпанцы — отчётливо слышно, как визжит девчонка, и как её, видимо, брат, судя по звукам, рывком отбирает вожделенный тапок. Острый визг переходит в возмущённый крик и истошные ругательства, которые накрывает суровый отцовский ор:
— Заткнулись оба!
Вопли сменяются пацанским хихиканьем и всхлипыванием девчонки.
Грета стучится в семнадцатый номер и прислушивается, внимательно глядя прямо перед собой. Не услышав ответа, находит на связке ключей нужный и открывает дверь. Заходит внутрь, неловко запнувшись о порог.
В комнате царит покой. Никого. Сквозь плотно задёрнутые жёлтые занавески просвечивает золотистое солнце. На постель чуть косо накинуто чёрное покрывало, слегка примятое с краю; поверх него аккуратно лежит подушка и рядом с ней — толстая тетрадка в плотном чёрном переплёте. Действительно, здесь довольно чисто: даже вещи, разбросанные обычно по кроватям и стульям у иных жильцов, аккуратно развешаны в шкафу, встроенном в стену в виде просторной квадратной ниши.
Утомлённо вздохнув, Грета берёт из тележки прыскалку для зеркала, швабру и ведро, — наполняет его водой и, отклячив руку, так резко ставит на пол, что как минимум треть выплёскивается.
— Заправлю-ка кровать…
Она берёт в руки тетрадь, чтобы переложить её, и в этом движении, с шелестом страниц и бряканьем выпавшей шариковой ручки, та плюхается на пол.
— Криворучка… — ворчит Грета, поднимая её.
Толстая, исписанная неровным почерком тетрадь открывается, и Грета мельком бросает взгляд на верхнюю строчку: «…голос зазвучал так низко, что моё сердце споткнулось, а кожа зазвенела и покрылась мурашками. Ты сказал: — На колени! — и я повиновалась. Научи меня быть покорной…»
— Ого! — Грета поочерёдно вытирает об себя руки и добавляет, обращаясь неизвестно к кому: — А нехорошо читать чужие дневники.