Обстановка была эклектичной: стены обшиты старыми, мореными сосновыми досками, у каждой кабинки – собственный резной навесной потолок: ну прямо альпийское шале. Но ламинированные скатерти были в красно-белый горошек, и вдоль стен стояли пузатые бутылки красного вина в соломенной оплетке. Как выяснилось, Бруно, боясь, что Нью-Йорк еще не готов для швейцарского фондю, попытался создать здесь швейцарско-итальянскую тратторию (уйма разного мяса гриль под густым сливочным соусом с грибами и соответствующее обслуживание) и обнаружил, что вот к этому-то Манхэттен определенно не готов. Поэтому он вернулся к плану А и начал подавать фондю. Вот тогда пошли клиенты: пары средних лет с дальних окраин, которые с нежностью вспоминали первые годы брака в начале семидесятых, когда фондю было в моде, и молодые геи из Виллиджа, которые считали заведение сущим кичем, и растерянный бывший ресторанный критик с новым назначением в ООН, который размышлял, не совершил ли самую большую ошибку в своей жизни.
Эта попытка скрыться в «Пике Маттерхорн» не имела никакого отношения к моему папе, хотя мне вполне понятно, почему кое-кто мог бы так предположить. Андре Бассе был швейцарцем, но фондю ни в грош не ставил.
– Тысяча лет цивилизации, и это лучшее, на что они способны? Галлон кипящего вина и десять фунтов сыра? И это они называют поварским искусством?
Он ненавидел любую моду, а когда я был ребенком, фондю как раз было в моде, поэтому он не желал к нему прикасаться. А вот мама была твердо настроена не оставаться в стороне. Фондю – единственное блюдо, которое до смерти отца она на моей памяти готовила, да и то лишь однажды. О самом блюде у меня сохранились лишь скудные воспоминания, если не считать запаха, пока оно готовилось, и того, что я обжог расплавленным сыром небо. Лучше я помню, как мама макала кусочки французского багета в стаканчик с вишневой водкой, который стоял возле ее (и только ее) тарелки, а потом опускала их в горшок. Она поступала так с каждым кусочком хлеба и делала это с точностью и изяществом, точно фондю не будет настоящим, если не соблюсти ритуал. Помню, как хмурился отец, как неконтролируемо хихикала мама, как мы, маленькие мальчики, ей вторили, потому что обычно невозмутимая и сдержанная мама была такой забавной, когда смеялась. (Правда, мы не стали вместе с ней кричать папе «мальчик с гор», от чего папа краснел и смущался.) На следующее утро завтрак готовил отец, а мама лежала в кровати, потому что, как он сказал, «заболела». Разогревая молоко для овсянки, он напевал себе под нос – плита вновь стала его владением.
В чужом городе «Маттерхорн-кафе» напоминало мне о том, кто я есть. Главное блюдо, fondue des Mosses[14] из Во, приготовленное из Аппенцеля и Грюйера, было отменным. В нем отсутствовало послевкусие жесткого алкоголя или не разошедшегося кукурузного крахмала, и к нем подавали viande des Grisons,[15] изысканно нежные кусочки вяленой говядины, способные посрамить карпаччо в «Баре Гарри».[16] В атмосфере этого места было что-то домашнее. Я заметил, что вечер за вечером сюда приходят одни и те же люди. Например, лысеющий малый в клетчатом спортивном пиджаке у бара: зеленый салат, сырная тарелка, корзинка с хлебом и спортивные страницы «Ю-эс-эй тудей». Потом, в нескольких кабинках за мной, здоровяк в годах с седеющей стрижкой ежиком, в черном костюме: стейк и журнал (рыбная ловля или велосипеды, всегда какой-нибудь полнокровный спорт под открытым небом), мимо которого я проходил по дороге в туалет у входной двери. В «Пике Маттерхорн» я мог быть своим, одним из одиноких мужчин, которому нужен обед и который решил получать его здесь, где ему комфортно. Господь свидетель, нигде больше в этом городе я себя своим не чувствовал. Это до меня достаточно быстро дошло.
Страж врат при ООН, единственное лицо, наделенное властью открыть доступ в штаб-квартиру самой масштабной интернациональной организации, какую только видела наша планета, оказался женщиной средних лет с мягкими щеками и карандашными бровями, провисающим зобом и именной табличкой, на которой значилось «Нора». Поверх тесной, круглой стойки ресепшн она уставилась на расставленные вокруг нас чемоданы.
– Вы группа из ВИПООНа?
– Да, – лаконично ответила Дженни.
Она качнулась на одном каблуке. То же самое она сделала, когда обнаружила, что никакой лимузин в аэропорту нас не встречает: одна нога отставлена назад, покачивание на каблуке, будто, если она ограничит любое движение областью ниже колена, ее раздражения никто не заметит. Мне она пробормотала: