Однажды в дождливую летнюю ночь она проснулась — разбудил громкий голос Филата.
— Я бы всех этих кузистов перевешал, — хрипло говорил он. — Что ни день, все больше нами распоряжаются! А что мне, с какого боку греет? Работаю я меньше, ем больше? Или, может, сына в город учиться отправлю? Один черт…
В глубине конюшни ударила копытом лошадь.
— Тише, — посоветовал отец. — А по-моему, в какую сторону ни прыгни — все равно. Что те, что другие. Ну, посуди сам: землю мою кто мне вернет? Сам, своими руками продал, не люди — жизнь заставила. Сам договор с Тудореску заключил. Или меня заставлял кто? Что мне теперь — кузисты, царанисты или сам дьявол в хомуте — не все равно?
Мариора свесила с нар голову. Она не поняла смысла сказанного, но по тону догадалась — спорят, и спросила:
— А почему кузисты плохие, татэ?
— Ну вот, я говорил, — раздраженно проговорил Филат.
— Спи, девочка, ночи сейчас короткие, ты мало спишь, — ласково откликнулся отец. — Это мы так…
Внизу горячо зашептали. Потом отец снова сказал:
— Мариора!
— Да? — не сразу, сонно ответила девушка.
— Ты, смотри, молчи, что мы тут говорили, и вообще — не было нас никого. Слышишь?
— Хорошо, — согласилась она.
Внизу шепотом совещались. Потом Матвей сказал:
— А, все равно слышала! Да и что она понимает? Верно, уснула уже.
Но Мариора не спала. Думы назойливым, путаным клубком метались в ее сознании.
Год назад она, тринадцатилетняя девочка, была единственной хозяйкой в своем доме. Надо было присмотреть за козой, подоить ее, на ручной мельнице намолоть кукурузы, вырастить и напрясть конопли на платье себе, на рубашки отцу. Тогда все время уходило на хозяйство. На посиделках Мариора почти не бывала: еще мала была. Иногда заходили Марфа Стратело или Александра Греку. При случае показывали, как натягивать основу в ткацком станке, чтобы не запутывалась и не рвалась. Бывало, они приносили ей кусок масла или брынзы. Постоянными гостями Мариоры были подруги: Санда, Вера и Домника. Вместе пряли, ходили на поле, пели песни. И жизнь казалась хотя и тяжелой, но простой и понятной.
Но вот продана родная, паханная отцом и дедом полоска земли. Деньги и последних двух овец отец отдал Кучуку: был должен ему. Этого оказалось тоже мало, чтобы расплатиться. Постаревший и бледный Тома пришел в примарию. Здесь Кучук написал за него долговую роспись. Тома поставил крест, и нотарь скрепил роспись жирными печатями. На другой день Тома увел Мариору в имение. В селе осталась заколоченная пустая каса и семь яблонь вокруг нее.
Живя в имении, Мариора не виделась с подругами: боярин запрещал посторонним ходить в имение, да и времени у них не было. Но работа в усадьбе, новые люди раскрывали Мариоре какую-то новую, сложную жизнь. Девушка смутно чувствовала, что не только в прошлом люди искали волю и счастье — ищут и сегодня. И все-таки многое еще оставалось непонятным.
Внизу снова стали громко разговаривать. Мариора слушала.
— Нет, ведь как получается, — взволнованно говорил Филат. — Твердят нам: без земли остается тот, кто не хочет работать. А что я, к примеру, мог сделать? Отец после реформы три гектара получил, а детей у него — девять душ. Поневоле пятеро к богатым хозяевам пошли да к боярам. Сын мой растет, — спасибо тетке, — взяла к себе, свиней у нее пасет. А вырастет — заработает себе землю? А отчего Тома с дочерью здесь? А отчего ты, Матвей?
— Я-то? — сипло откликнулся Матвей. — У нас, когда отца в царской армии убили, недоимки были… Мать болела, а мне тринадцать лет — ну, и не вытянули хозяйства. Потом мать умерла, а я сюда подался. Да… Такие дела…
— Вот. Ладно. Мы, может, уже люди конченые, — продолжал Филат. — А ведь как в селе живут: четверть дохода — за налоги. За скот отдельно заплати перчептору да за пастбища, дай на содержание жандармов и черт его знает на что еще. И, главное, хоть бы натурой брали, а то деньгами. А продавать крестьянину разрешено только скупщикам. Выходит, что он для их наживы только и трудится: они берут вино по две леи, продают по тридцать. Что это такое, я спрашиваю вас? И теперь: пуд хлеба стоит тридцать лей, а ситец на рубашку — сто. Сестра у меня пятый год мечтает на кофту купить. Я ей говорю: «Купишь, когда у собаки калач вместо хвоста будет». Что это? Скажи, Думитру, ты знаешь.