Сентябрь — один из лучших месяцев года, пора созревания винограда. На деревьях еще не найдешь желтого листа, вдоль дорог выглядывают розовые глазки цветов терси, а с полей уже везут урожай. На селе в каждом дворе стекает в бочки муст, бродит молодое вино. Вся Молдавия, освободившись от зноя, еще живет полной летней жизнью.
Мариора смотрела вниз. Там, в долине, где висел утренний туман, паслись стада, а кругом на склонах холмов, среди золота созревающей кукурузы, среди бесчисленного множества кудрявых пятен садов и голубовато-зеленых капустников, однотонно зеленые и почти незаметные лежали виноградники.
Вставало солнце. Половина его уже поднялась из-за дома, на Мариору упали ослепительные лучи. От них невольно сощурились веки, и лучи показались радужными. Девушка снова открыла глаза. Тень от холодного строгого дома показалась ей темней, чем раньше.
Со скребницей в руках подошел отец.
— Татэ! — сказала Мариора. — А ведь неправильно ты говорил! Батраков и крестьян много. И рабочих в городе. И все они воли ищут, воли хотят. А бояр мало. Почему ты сказал, татэ, что Филат и Думитру попусту говорят?
Неожиданно для Мариоры отец, который старался беречь ее, как единственную яблоню в саду, и не ругал даже тогда, когда было за что, вдруг раскричался:
— Чтоб я от тебя такого не слыхал! Твое дело полы мыть да грядки полоть! Тоже еще — рассуждает. — И, увидев испуганное и удивленное лицо Мариоры, сказал оглянувшись: — За такие слова можно в тюрьму попасть. И мне и тебе. Нам тут не распутаться, а ты девушка. Женщины этого и слышать не должны.
И Тома свободной рукой неуклюже взял ее за голову, поцеловал в волосы, сказал: «Молчи, дочка!» — и ушел.
Мариора снова села, уронила на колени руки, опустила голову. Незаметно развязалась узкая тряпочка, которая держала косы венком на голове, они выскользнули из-под платка и тоже упали на колени.
Мариора вдруг поняла, почему ей стало томительно тяжко. Ну да, всем она чужая. Даже отец не может поговорить с нею по-человечески. Что ж, значит, остается терпеть и терпеть? Правда, Ефим и Филат говорят с нею иначе. Но ведь и они не хотят, чтобы Мариора слушала их разговоры.
Неслышно подошла Панагица, тронула Мариору за плечо.
— С отцом поругалась? — спросила она.
Вместо ответа Мариора спросила кухарку:
— Тетя Панагица, Челпан скоро уйдет от нас?
— А что тебе? — насторожилась та.
— Не хочу больше в конюшне ночевать…
Панагица вдруг изменилась в лице. Красноватые глаза ее беспокойно забегали. Она решила, видимо, что Мариора хочет сегодня же перебраться.
— А ты ведь давно в селе не была, — сказала она первое, что пришло в голову. — Сходила бы, а? Вот поможешь мне картошку почистить и пойдешь. Сегодня.
— В село? — Мариора даже встала.
— Ну да. Пойди, а? Боярин приедет, я позову.
Мариора молчала, чтобы не выдать своей радости. Целый год не была в селе! Неужели она сегодня увидит Санду, Веру, Домнику? Тетю Марфу и тетю Александру?
В полдень, попрощавшись с отцом и рабочими, она уже шла проселочной дорогой.
Кончились боярские поля. Дорога спустилась с последнего холма и, свернув, потянулась вдоль утонувшего в золотоголовом камыше Реута.
Широкой, зеленой, посветлевшей к осени лентой лежала пойма реки, по обе стороны огороженная высокими грядами холмов. На бурых склонах кудрявились сады, выделялись ярко-зеленые правильные участки виноградников.
В низине виднелась голубая пена капустников, розовели свекольные гряды. А самый Реут, еле видный в камышах, широкими ровными полосами огибал заливные луга.
Мариора шла по пыльной, избитой колесами дороге. За спину она закинула узелок, в котором лежали кусок мамалыги, веретено и пряжа.
Реут круто уходил вправо. Дорога снова стала подниматься на холм. По обе стороны ее стеной встала кукуруза. Она вызревала. Желтели стебли с коричневыми поясками на суставах. Шуршал ветер сухими длинными листьями. Там, среди этих листьев, в зеленых, сейчас тоже желтеющих рубашках прятались от зноя и ветра тугие початки. Вершины стеблей заканчивались раскидистыми султанами, они давно высохли, но не осыпались, словно охраняли урожай.
Кукурузные поля сменили бахчи. Цепкие плети с лопушистыми большими листьями, не замечая меж, вольно, дружно сплетаясь, разбрелись по земле, прикрыли и заглушили собой даже осот и чертополох на межах, усеяли поле толстыми, как откормленные поросята, тупоносыми тыквами, продолговатыми дынями, полосатыми тугими арбузами.
Вон там, у старой раздвоенной орешины на вершине невысокого холма, была когда-то их, Беженарей, полоска бахчи. Теперь она тоже принадлежит Нирше Кучуку. Говорят, у него уже больше ста гектаров… Что-то посеял Кучук на их земле?